Дом трещал по швам.
У турникета была давка. Пирошников повернулся спиной вперед и, таща за собою коляску, вклинился в толпу. Наконец турникет не выдержал натиска и рухнул. Пирошникову удалось вытащить коляску на улицу и он, задыхаясь, отбежал с нею, насколько мог, от своего дома, терпящего катастрофу.
Впрочем, дальше противоположной стороны улицы он все равно убежать не мог. Здесь собирались все, кому удалось выскочить из рушащегося дома. Останавливались и, задрав головы, смотрели, что же будет дальше.
Пирошников искал глазами Симу и Августа. Их не было среди спасшихся. К нему вдруг подбежала мамаша Енакиева с тою же девочкой на руках — слава богу, успели спастись, подумал он — и заорала в истерике:
— Добились своего! Доигрались! С вашими мокузеями! Ненавижу!
И она сорвала с Пирошникова картонную корону и отбросила ее в сторону.
— Да я… Поверьте… — бормотал Пирошников.
Сейчас его занимали родные, оставшиеся в доме. И сколько времени у них осталось, чтобы выйти.
А дом продолжал движение, которое уже можно было заметить невооруженным глазом. Северная его часть зарывалась в почву все глубже, уже скрылись под землю окна первого этажа, тогда как корма дома, если можно так выразиться, наоборот, приподнималась над землей. Из окон этого первого этажа, которые еще не успели погрузиться, какие-то люди в кепках выбрасывали ящики с мандаринами. Рыночные торговцы спасали свой товар.
А из дверей главного входа продолжали выбегать домочадцы и публика с ранеными в драке. Но уже поодиночке. Поток иссяк.
Пирошников и Юлька, замерев, смотрели на эту дверь Сделать ничего было нельзя. Не бросаться же искать их в тонущем огромном здании.
И вот — какое счастье! — из дверей выбежала Сима, а за нею Август. Они несли в руках теплую одежду и одеяла — Пирошникову и Юльке. В куртку Пирошникова был завернут кот Николаич.
За ними торопилась Гуля со своим выводком.
Все они успели уже одеться в зимние вещи.
— Уфф… Предусмотрительная ты все же, — сказал Пирошников Серафиме, закутывая Юльку в одеяло.
— Могли бы простудиться, — сказала она.
— Простудиться! Ты посмотри! — кивнул он на дом, который продолжал торжественно тонуть, как «Титаник».
— Ничего. Дело наживное, — сказала она.
Никто не звонил в милицию или в МЧС. Все понимали, что сами виноваты, не сберегли, просрали свой дом, прости Господи. Олухи царя небесного. И сколько там осталось внутри этих олухов, спящих в своих постелях — никто не знал.
Чем больше кренился дом, чем глубже зарывалась в почву его носовая часть, а корма возвышалась над землей, тем интенсивней было движение, тем страшнее тряслась земля. Окна всех этажей соседних домов горели. Соседи всматривались в эту катастрофу, наблюдая воочию кару для тех, кто не смог уберечь.
— Папатя… Что с ним случилось? Почему это? — услышал Пирошников голос Юльки.
— Наш крот устал. Столько лет одно и то же… И он ушел, махнув нам хвостом.
В этот момент крот действительно махнул хвостом, да так, что земля разверзлась и дом юркнул в нее, как мышь в норку, едва не захватив всех бывших своих жителей, наблюдавших на другой стороне улицы. Край ямы прошел по середине проезжей части. Гигантская воронка дымилась.
И тогда бедные жители осторожно придвинулись к краю ямы, чтобы заглянуть — а куда же все это делось?
Но ничего там не было, только черная дыра. Даже белых птиц не наблюдалось.
Пирошников поднял ком земли из-под развороченного асфальта и бросил его в эту гигантскую могилу. Домочадцы последовали его примеру.
Однако, что-то нужно было делать. И взоры нескольких сотен людей обратились к Пирошникову.
Пирошников машинально нащупал крестик под рубашкой. Он был жарким.
— Что ж… Пойдем, — сказал он и двинулся по улице, куда глаза глядят, катя перед собою коляску с Юлькой.
И люди пошли за ним, потому что идти было больше не за кем.
Рядом с Пирошниковым шла Сима с котом Николаичем, завернутым в куртку, от которой Пирошников отказался. С другой стороны шел Август с маленькой узбечкой на руках и рядом с ним Гуля со старшими дочерьми. А за ними шли остальные — и русские, и табасараны, и все сто тридцать народностей.
Мела метель по асфальту. Окна горели. Часы показывали полночь. Люди в окнах взглядами провожали толпу, бредущую куда-то за своим королем-клоуном, явно сумасшедшим, только что утопившим собственный дом.
Так ему и надо.
А он шел, и ему становилось все легче, будто прибор Браткевича освободил его от тяготения и от ответственности за судьбу дома. Теперь ему осталось лишь привести три сотни человек в тепло.
…Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной…
Отряд — а это уже можно было назвать отрядом — вышел на проспект Добролюбова и повернул направо, к Тучкову мосту. И почти сразу же рядом, на проезжей части возникли две машины ДПС. Одна резко затормозила у головы колонны и выскочивший оттуда мент, тот самый, что приезжал по поводу табасарана Тимура, крикнул в толпу:
— Кто организатор мероприятия?
— Я, — ответил Пирошников.
— Санкционировано?
— Ну, лейтенант, кто же нам его санкционирует в полночь? — устало сказал Пирошников.
— Я вынужден прибегнуть к задержанию!
— Валяйте.
Но задерживать было некуда — ни автозаков, ничего. Да и силы были неравны, в случае чего.
Тут лейтенанту позвонили по рации и что-то сказали.
— Есть, — сказал он.
— Ну, мы пойдем? — предложил Пирошников.
— Погодите. Сейчас начальство приедет.
— Догонят в случае чего. Люди мерзнут, — указал на свой отряд Пирошников.
И они двинулись дальше по направлению к Тучкову. Менты тихо поехали следом.
Уже когда подошли к собору Святого князя Владимира, толпу нагнала машина Volvo с мигалками. Из нее вышел генерал милиции.
Он неодобрительно осмотрел наряд Пирошникова и сказал:
— Мы знаем о катастрофе. Людей предлагает приютить до утра директор Дворца спорта «Юбилейный», — и он указал налево, где сиял огнями дворец.
— …Но кто хочет, может переждать в храме. Отец Владимир распорядился открыть двери, — продолжал генерал тихо, как бы извиняясь.
Пирошников посмотрел на Серафиму.
— Пошли на стадион. Недостойны мы храма… — вздохнул он.
— Знаешь, там разберутся — достойны или нет, — ответила Сима.
Она повернула направо и пошла к церковным воротам. И все домочадцы, гости и сто тридцать народностей пошли за нею, потому что там было тепло.
Пирошников и Сима вошли в церковный двор первыми, пересекли его и, перекрестившись, вошли в храм. За ними потянулись другие. Кто крестился, кто падал на колени и утыкался лбом в пол, проводя по лицу ладонями, будто омывая его. А Иисус смотрел на них с иконостаса, по-видимому, не совсем понимая, нужна ли ему эта паства.
Санкт-Петербург, 2009–2011 гг.
Каждая книга имеет свою историю, это общеизвестно. Если книга написана давно, то биография ее обычно непроста и очень хорошо отражает смену эпох.
Две книги, собранные под этой обложкой, объединены одним главным героем и местом действия. Но разрыв во времени между действиями в одной и другой — огромен. В нем поместилась не только почти вся жизнь героя, но и то, что произошло со страной и людьми.
И поскольку среди читателей первой повести «Лестница» могут найтись люди, совсем не помнящие времени, когда она создавалась, я хочу об этом рассказать в узком аспекте литературных нравов и обычаев той эпохи.
К моменту, когда я начал эту повесть, я уже восемь лет писал стихи и начал писать короткие рассказы. И то и другое дружно отвергалось редакциями журналов, а о книжке я еще и не думал.
Из года в год происходило одно и то же: я писал стихи, перепечатывал их на пишущей машинке, относил в редакцию, через некоторое время получал обычно весьма уклончивый ответ — почему они не нужны — и писал новые.
Разнообразия ради я время от времени выпускал собственный машинописный сборничек стихов в пяти экземплярах — по количеству закладок листов с копировальной бумагой в машинке «Эрика». Эти тетрадки читались знакомыми и товарищами по поэтическому несчастью цеху.
Рассказы частью печатались в стенгазете факультета радиоэлектроники ЛПИ им. М. И. Калинина, большинство лежало в столе. Обычно я писал их в один присест, две-три страницы на машинке, и удивлялся, как это удается авторам писать толстые книги.
