— Верховодова какого–то, — пробасил опухший дядька с подвязанной марлей щекой, но Афиноген никак не связал сказанное с именем своего знакомца Петра Иннокентьевича. Над свежей могилкой всплакнула, опустошаясь до дна, старуха Акимовна, и рыдания ее вспугнули кладбищенских сорок, в общем–то привыкших к подобным звукам.
В среду в газете появился небольшой некролог. В нем, по обыкновению, перечислялись звания и места службы покойного. Потом года два еще в исполкоме время от времени возникал вопрос о том, что надо бы водрузить заслуженному старику надгробие, но так и не решился, потому что непонятно было, по какой статье расходов проводить деньги, да и кому лично этим заниматься. Впоследствии редкий оратор, критикуя на собраниях деятельность исполкомовских комиссий, не упускал возможность упомянуть этот эпизод. Упоминали даже те, кто и в глаза Верховодова никогда не видел, и фамилию его знал понаслышке. «Что там спрашивать с такого–то и такого–то отдела то–то и то–то, — вещал критикующий товарищ, — когда у всех на памяти история со смертью — хм! — Верховодова. Заслуженный человек, все силы отдавал служению городу, а мы не сумели его даже толком похоронить. Позор, товарищи! И больше ничего».
Над могилой Верховодова неизвестные сердобольные руки приколотили деревянную дощечку, на которой детским нетвердым почерком было выведено:
Верховодов П. И.
(1900 – 1977 гг.)
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЧЕЛОВЕК,
КОТОРЫЙ ПРОВОЕВАЛ ТРИ ВОЙНЫ
И ОСТАЛСЯ ЖИВОЙ.
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ!
Однажды мне очень захотелось поговорить с Афиногеном, услышать его веселый голос, узнать федулинские новости, и я дозвонился ему из Москвы. Трубку сняла Наташа, и мы поболтали с ней немного о погоде. В Москве свирепствовала мокрая, слякотная, с утренними вьюгами отвратительная зима, то самое время, когда у больных старых людей случаются сердечные приступы и они почти оставляют надежду дожить до весны. Меня в ту зиму разлюбила женщина, ради нее я много сумасбродствовал и пил вино, не считаясь с надрывающейся печенью. Может быть, она не любила меня, эта женщина, теперь уж точно не могу сказать. Но я верил в ее обещания и мольбы, которые она подтверждала не меньшими сумасбродствами, чем мои. Мы оба провели в страшном, сумасшедшем опьянении чудесный год, и когда она наконец решила со мной расстаться, это оказалось не так–то просто.
Нас накрепко скрутили бесконечные телефонные разговоры и редкие торопливые встречи, насыщенные еще более торопливым желанием выговориться, наобещать, насочинять с три короба утешительных небылиц. Заблудившиеся дети — вот кем мы были в огромной, суматошной, застывающей в стремительном движении Москве, и в тех чужих городах, куда мы вырывались вдвоем из столицы, мучимые угрызениями совести, черным раскаянием, переполненные восторгом и надежной на невозможные перемены. Мы строили планы, начинавшиеся обязательно с середины, с того места, когда мы оказывались каким–то чудом вдвоем.
Когда она решила со мной расстаться, то образовалась пустота, которую нельзя было заполнить ни работой, ни командировками. Не знаю, как она, а я с избытком зачерпнул из чаши одиночества, погрузился в нее с головой и чуть было не утонул.
Зима со своей промозглой слякотью и одуряющими ветрами вывела меня из рокового погружения. Очнувшись, я увидел, что люди продолжают жить и повсеместно заняты устройством своего счастья. С огромным облегчением я вернулся к тем, кого предал, с жадностью вглядывался в родные, доверчивые лица — они совсем не изменились, хотя промелькнула целая вечность.
Женщину, чью любовь я не сумел удержать, я встретил случайно на переходе станции «Площадь Ногина» прямо над табличкой «Вход с правой стороны». Она была грустна, и лицо ее выцвело, подурнело. Обменялись обычными любезностями, вопросами: «Как ты?», «Что у тебя?», «Не болеешь ли?» С содроганием я подумал, что с этой невзрачной, скучной мне женщиной, почти незнакомой, собирался остаться навсегда. На прощание мы условились встретиться при первой возможности (из деликатности никто не добавил «при желании»). После этого тоска моя и ощущение бессмысленности уходящих дней вернулись, но не надолго. Я воскрес и начал работать, собираясь состряпать киносценарий и загрести кучу денег. Мысль когда–нибудь загрести кучу денег, кажется, вместе со мной родилась, но пока осталась неосуществленной…
Наташа, как и обещала, родила Афиногену сына, которого назвала Дмитрием. Родители Данилова на свадьбу не приезжали, а повидать внука выбрали время, прилетели. Матери Афиногена невестка понравилась с первого взгляда, зато отец его, Иван Харитонович, Наташу напугал и ошеломил. Людей такой железной суровости она раньше не встречала. За всю неделю, что они гостили, Иван Харитонович сказал ей (не считая «здравствуй», «прощай») всего три фразы.
1. Полы–то, девонька, надобно с песком оттирать.
2. Плесни–ка мне, милая, вон из той бутылки с горлышком (про молдавский коньяк).
3. С дитем, Наташа, говори завсегда без обману, не пугай его лжой.
Мы уже долго болтали с Наташей, а супруг все не выходил из ванной. Я спросил, как поживает ее лучшая подруга Света Дорошевич. Оказалось, что та влюбилась в приезжавшего на побывку офицера–пограничника, выскочила за него замуж и укатила в Тмутаракань. Тривиальный конец, и Мишу Кремнева жалко. Но жалеть Мишу мне особенно не пришлось. Страдалец прошлым летом, перейдя на третий курс, заявился к родителям сам–друг с молодой златокудрой подругой, дочкой известного онколога из Москвы. Тоже конец не новый. Хотя, кто знает, что до сих пор творится и плачет в его душе.
Наконец трубку отобрал у жены Афиноген Данилов.
— Новости? Какие у нас тут новости. Заедает быт. Хочу уехать в Африку поохотиться на крокодилов, но местком зажимает путевку… Скажи, лучше, как в Москве?
— Нормально… Гена, в институте–то чего? Карнаухов работает?
— Трудится старик, не сдается. Отдел реорганизовали. Создали экспериментальную группу, мы ее с Сабанеевым возглавляем на паях. Долго рассказывать… Приезжай, сам все увидишь!
— А Сухомятин как?
— Лучше всех. Научился одновременно разгадывать два кроссворда. Неутомимый ученый.
— А Стукалина?
— Вяжет свитера.
Афиноген не сердился, чувствовалось, что он в хорошем настроении.
— Гена, значит, ничего не произошло. Ничего не случилось?
Он хмыкнул в трубку.
— Что может произойти? Происходит в Африке. Я тут Наткины книжки стал читать. Про дальние страны. Изумительно! Крокодилов ловят сетью даже малые дети. Поучиться бы… Слушай, у тебя голос измученный. Пущай их, с крокодилами. Приезжай к нам в Федулинск. На лыжах походим, поговорим. Я тебя с нашими собственными крокодилами сведу. Тебе будет интересно. Их не то чтобы сетью, гарпуном не напугаешь. Приезжай…
— Спасибо, Гена!
Вряд ли вернусь я в Федулинск. Эти два–три часа на электричке мне не преодолеть. Да и не стоит. Никогда не стоит возвращаться в тот мир, где однажды тебе было хорошо и тревожно.
Разве можно быть уверенным в своих воспоминаниях? Разве не разумнее сохранить их такими, какими они выдумались?
Жизнь всегда не права. Она приветливо заманивает мнимой беспредельностью и вдруг ставит точку в самом неожиданном месте.
Давай и мы попрощаемся вовремя, Афиноген!
Разве не прекрасно сохранить воспоминания такими, какими они выдумались?..
