Ознакомительная версия.
Зазвонил телефон, и поскольку заплаканная Маша не брала трубку, чтобы не гундосить от имени всего департамента, я — через стол — потянулась к телефону.
— Мое терпение на конце, мерзавцы, подонки, паскуды!!! — заорал мне в ухо знакомый голос. — Я написал на вас куда следует!!! Я обещал, и я написал, обещал и написал!!! Пусть вам жопы-то начистят в вашем детском садике! Воры!!! Воры, подонки, мерзавцы!!! И ваш корабль паскудный, и ваши липовые евреи — это я, я сообщил, куда следует!
Я молча слушала Кручинера, удивляясь изобретательности разработчиков, придумывающих ходы для нашего нескончаемого комикса… Я залюбовалась этим вот, последним ходом, этим завитком, изыском, ничего уже не дающим действию… Наконец вежливо проговорила:
— Я уезжаю, Ефим Наумович, покидаю вас, счастливо оставаться! Передаю на ваше попечение новое начальство. Берегите его… Уверена, вы подружитесь.
И аккуратно опустила трубку на рычаг.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В последний раз с тайным торжеством, но и слабым шевелением грусти, я открыла почтовую программу. На меня, как из рваного мешка, вывалилось тридцать восемь писем.
— Рассылка «Народного университета» Пожарского с перечнем трех конференций, пяти семинаров и сорока девяти лекций, на каждую из которых меня приглашали особо;
— Рассылка Боевого Чеченского Союза против оккупации;
— Рассылка Панславянского союза против засилья американо-сионистского спрута;
— Приглашение от Гройса на Учредительный Пленум новой русской партии в поддержку еврейского лобби в странах Балтии;
— Сообщение из департамента розыска потерянных колен о том, что Иващенко Василий Федорович, 55 года рождения, по специальности тренер по плаванию, принадлежит потерянному колену Реувена («Реувен, первенец мой, крепость моя и начаток силы моей, избыток достоинства и избыток могущества, стремительный, как вода…»);
— Приказ по департаменту Кадровой политики об окончании каденции в должности синдиков: Клавдия, Панчера, Сокола, Коваля, меня, Гурвица… и прочих;
— Приказ по департаменту Кадровой политики об увольнении Анат Крачковски с занимаемой должности и немедленном отзыве ее в Иерусалим, безотлагательно, в любом виде, невзирая на сопротивление;
— Приказ по департаменту Кадровой политики о восстановлении в должности Анат Крачковски и продлении срока ее пребывания в России еще на три месяца в связи с отсутствием достойной замены;
Я пролистнула еще двадцать восемь ненужных уже сообщений, воззваний, приглашений и просьб, пока не докатилась в самый конец…
Ну, здравствуй…
Здравствуй, мой пророк, мой неведомый товарищ, мой судья, мой самый недоброжелательный друг и самый нежный недруг…
Я неловко, левой рукой защелкала «мышкой», повторяя себе, что это ведь — в последний раз:
«…А ты возьми кинор, обойди город, блудница забытая! Играй складно, пой много, чтоб вспомнили тебя…»
— Ну уж! — подумала я смущенно и зло, — прямо так уж и «блудница»!..
«…когда явится Михаэль, великий владыка, защитник твоего народа, ибо настанет время бедствий, какого доселе не знал ни один народ. Тогда спасется народ твой — все, кто окажется записан в Книгу…
…И из тех, кто спит во прахе земном,
Многие пробудятся: одни для жизни вечной,
Другие на позор и стыд вечный…»
«А ты иди своим путем, навстречу концу. Ты обретешь покой, но после встанешь, чтоб встретить то, что суждено, в конце времен…»
«…и уходя, напоследок вспомни слова пророка нашего, Иешайягу: „…в конце времен утвердится гора дома Господня… и стекутся к ней все народы, и двинутся племена многие, и скажут: пойдемте, взойдем на гору Господню в дом Бога Иакова, чтоб научил нас путям своим, чтобы пошли по стезям его, ибо от Сиона выйдет Закон и слово Господне — из Иерусалима“…»
«…И устроит Господь на горе Сион для всех народов пир из тучных яств, пир из чистых вин… И сметет Он на горе этой покрывало со всех народов, и явит все племена… Уничтожит Он смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и позор народа Своего устранит Он на всей земле…»
Я сидела перед экраном компьютера, обреченно уставясь в наполненные болью, бессердечно ранящие, но и дающие великую надежду послания этого неуловимого малого.
— Все, все… — сказала я себе, — моя каденция закончена, я уезжаю…
…Закрыла глаза, глубоко вдохнула и залюбовалась плотным атласно-голубым глотком, заполнившим мою носоглотку и медленно потекшим по гортани вниз, в легкие… По мере продвижения он теплел, менял цвет к зеленому, нагревался до оранжевого и к концу своего путешествия накалился, стал пунцовым и жарким, растопил нутро, расплавил мягкие кости…
Я стала медленно выдыхать, понижая температуру тела и шалея от сознания, что впервые мне удалось проделать этот Маринкин трюк… А выдыхая, одновременно погружалась в глубоководную пустоту, и когда выдохнула все, до последней молекулы, ощутила, что исчезаю…
я исчезла…
оставила в покое этот мир…
отдыхала от него…
и мир отдыхал от меня…
…я вынырнула из детского садика, поднялась над тополями и, ловко отгребая упругий воздух твердой гипсовой рукой, — единственным вещественным доказательством моего существования, — понеслась в потоках седого рваного дыма, взбираясь все выше и выше… прорвала головою тонкую плеву нижнего мира и вылетела вдруг на небесную стремнину, несущуюся полно, всеохватно и мощно…
И мгновенно на бескрайнем поле передо мной закувыркались, выстраиваясь в картинки, персонажи гигантского космического комикса: служители, наемники и обслуга Синдиката; могущественный гордый Норувим с ктубой своего предка, Клара Тихонькая и Савва Белужный с необходимой всем Катастрофой, Эсфирь Диамант с душевным словом… клуб Фиры Будкиной в полном составе, Галина Шмак с двумя рулонами в обеих руках: версткой очередного номера газеты и обоями в деликатный цветочек… Ревердатго, с лицом сокрытым в тумане своей смертной тоски, и Марина с Пушкиным, похожим на официанта из армянского ресторана, и блаженный старец Авадий, причисленный к лику святых, в потертой куртке швейной фабрики города Ришон ле-Циона; тут было иудействующее племя из провинции Гудрон, и отряд снежных людей с Тянь-Шаньского перевала… — я не успевала заглядывать в лица, узнавать, ахать, кивать, приветствовать… — там были все, все, все, кто хоть раз звонил мне за эти три года, кого мельком и неосознанно я видела в толпе, — все статисты, уплывающие на эскалаторах моего метрополитена, все пассажиры раздолбанных моих поездов… Они выкрикивали в прозрачные пузыри у рта какие-то слова бесшумными голосами и двигались в затылочек, пристраиваясь в хвост небывалой доселе очереди…
Бесконечная вереница моего народа, моего вселенского народа выстраивалась и восходила по широкому, как мост, трапу на гигантский корабль, в едином, — без конца и без края, — трагическом комиксе…
И впереди были трое: папа, с отдельно упакованными в пакет ножками, мой канадский покойник-однофамилец с размолоченной в кровь блаженно-пьяной рожей, и последний еврейский ребенок в ночи, ангел с сияющими кудрями…
А за ними перли все десять потерянных колен, восстановленные нашими департаментами не за страх, а на совесть, подобранные один к одному, — дети, старики и старухи, идиоты и гении, проходимцы и праведники, пламенные борцы и вороватые пьяницы, бомжи, академики, плясуны, слесаря… — все, забывшие, кем они были и не подозревающие — кем станут…
И царственная стая цветных иерусалимских львов сопровождала эту неисчислимую рать… Вел их огненный ангел-пироман, поджигающий мир в отместку за все его подлости и безумства, в назидание народам и странам.
И я, блудница забытая, безропотно пристроилась в хвост этой великой очереди.
Легко и дружно мы поднимались по трапу на гигантский корабль, увозящий нас через Эгейское и Мраморное моря к Земле Обетованной, мы восходили в край, обещанный абстрактным Богом из вечно недостижимого будущего — своему безумному жестоковыйному народу, своему забывшему, растерявшему обетование народу, играющему с огнем во все времена…
Мы восходили в Иерусалим, лежащий на водах текущих и на водах застывших, мы вплывали в Иерусалим — в Венецию Бога, — по каменным каналам которой текла и текла жертвенная кровь, омывая подножия золотых львов, стерегущих неумолчный ее, звенящий прибой…
…Очнулась я на диване в своем кабинете, со звенящей головой, в расстегнутой блузке и с Машиным, пропитанным нашатырным спиртом, платочком на лице.
— Так. В чем дело? — строго спросила я, садясь и ловя пуговку блузки еще бесплотными пальцами левой руки.
Ознакомительная версия.
