— Но главное не это, — проговорил он наконец. — Запоминай. Ты прилетишь в Израиль, и сразу из аэропорта, никому не позвонив, возьмешь такси до поселка Шореш. Отыщешь старый дом в саду, вот по этому адресу, и отпустишь машину. Делать все будешь совершенно одна, как бы тебе ни было трудно. Ты — крепкая девочка, ты справишься. В чемодане ключи, там довольно сложные замки, но ты сообразишь. Не забудь, что ключ от самой мастерской — в подсобке, в корзине с луком и чесноком. И сколько бы ни потребовалось на это времени, ты во дворе, постепенно и методично будешь сжигать на небольшом, не подозрительном костре всё, что сможет там сгореть: холсты, подрамники, бумагу, даже кисти. Осторожней с огнем, не повреди моих фруктовых деревьев.
Всякие химикаты, лаки, разбавители просто выльешь в унитаз, бутылочки выкинешь на помойку. Все инструменты и непонятные для тебя приспособления сложишь в ящик и вывезешь на такси в лес — как на пикник, — просто оставишь на опушке. Затем позвонишь старому Нахману и отдашь ключи. После чего напрочь забудешь и о доме, и о костре, и о том, что делала…
— Для чего все это? — хмуро спросила она, глядя на него исподлобья.
— Чтобы сохранить ценность множества превосходных полотен, которые я подписал не своим, а чужими знаменитыми именами, и которые находятся сейчас в музеях и в частных коллекциях в разных странах. Чтобы их не выкинули на помойку люди — эти жалкие снобы и невежды, ни черта не понимающие в искусстве.
Он перевел дыхание… и, улыбнувшись, проговорил:
— К тебе там явится черный кот, и явно будет в недоумении. Его зовут Чико, он удалец и пират, и сам себя прокормит. Но, все-таки, вытащи из дома на террасу весь его корм — ему надолго хватит…
Она подняла голову, посмотрела на него ввалившимися глазами, выдавила:
— Саккариас… я не хочу, не хочу-у-у!!! Давай останемся здесь навсегда!
Он поднялся, прижал ее голову к своей груди и сказал:
— Ничего не поделаешь, Мануэла. Так надо…
* * *
Всю дорогу назад она молчала и смотрела в окно, иногда лишь откидывая голову на спинку сиденья и прикрывая глаза.
Туман очень скоро рассеялся, солнце яичным желтком окрасило осенние поля, неубранные сгнившие подсолнухи. Вдали открылась мягкая линия заснеженных гор…
Ничего, она справится, думал он. Справится…
По пути он время от времени вспоминал еще о чем-нибудь, и говорил мягко, раздельно, повторяя по нескольку раз. Познакомься там с теткой, иха, она хорошая и очень смешная: водит машину, пишет стихи на испанском и делает «ласточку». Она будет ужасно горевать, а ты не возражай, когда она станет называть меня прохвостом. Я ведь и есть — прохвост…
Она резко повернула к нему голову:
— Но почему, — воскликнула она, — с чего ты решил, что они дожидаются тебя в Кордове?!
И он терпеливо в который раз повторил:
— Потому что они знают, что я привезу тебя обратно и ни за что не оставлю одну. Они понимают толк в наживках. А если я попытаюсь скрыться, то вокруг меня станет рушиться весь мой мир — вспомни, что они сделали с Марго; а я подохну, если что-то подобное произойдет с тобой.
— И ты готов стать покорной жертвой этих палачей?! — крикнула она.
Он усмехнулся и спокойно ответил:
— Они не палачи, Мануэла. Эти всего лишь топоры, орудия казни… А я задолжал совсем другому кредитору. И по другой ведомости…
* * *
Когда уже приближались к старому городу по авенида Доктор Флеминг, он вдруг притормозил у тротуара, повернулся к девушке и сказал:
— Совсем забыл! Там в мастерской есть одна картина: обнаженная женщина на фоне окна, за которым — Толедо. Подписана именем Кордовера, Саккариас Кордовера. Мы не имеем права ее уничтожить. Это портрет Пилар, и он должен ей принадлежать.
— Господи, — пробормотала она, — кто такая Пилар, и сколько их у тебя, этих баб?
— Отыщи ее в Толедо, она водит экскурсии в госпитале Тавера. К сожалению, не знаю полного имени. И, пожалуйста, иха, дай ей немного денег… Дай ей побольше денег, черт возьми! Я собирался, но… как-то не вышло, боялся обидеть… У меня почему-то болит за нее душа. Она независимая, гордая и… очень нежная. Обещай, что найдешь ее. Обещай мне!
Мануэла молча смотрела ему в лицо, будто силилась различить в нем больше, чем видела.
— Просто ты любишь ее, — наконец отозвалась она. — Любишь ее. Вот в чем дело.
* * *
На стоянке она выглянула в окно и бросила:
— Не вижу никакого красного «опеля».
— Не волнуйся, они давно его сменили. Они не идиоты. Возможно, сейчас разъезжают на мотоцикле, после вчерашней-то неудачи… Не думай о них, детка. Сейчас ты выйдешь из машины и спокойно пойдешь к своему дому. Не торопись, не ускоряй шаги. Я буду идти за тобой на безопасном для тебя расстоянии. И если услышишь выстрелы, продолжай идти, не оглядываясь. Обещай, что не станешь оглядываться!
Она была натянута, как струна, и он опасался, как бы напоследок она не подкачала — не расплакалась, не забилась, не сотворила что-нибудь такое, из-за чего весь его, так точно выверенный план, рассыплется. Но она молчала, и только сведенные брови на бледном лице казались угольно черными.
— Иди! — сказал он. — Подожди! — подался к ней, крепко прижал к себе. Отстранился и чуткими пальцами, будто к холсту прикасался, на прощанье легко пробежал каждую черточку этого потерянного и найденного маминого лица.
…Улицы Старой Кордовы уже редели; под высоченными акациями и платанами, неподалеку от Алькасара, несколько стариков в черных испанских плащах вскарабкивались в автобус. Под стенами Мескиты шевелилась сонная вереница коче де кабальос. Не надеясь больше на улов, возничие медленно разъезжались по домам.
Солнце еще стерегло пегие крыши, но пешеходы внизу уже бродили по пояс в вечерней тени… Вдоль белой, рассеченной светом стены, задумчиво брел лишь ловец человеков, продавец билетов национальной лотереи.
Мануэла поднималась по улице, медленно всплывая из тени, как из воды: по плечи, по колени… Шла, как велел он, не торопясь, с ровной статной спиной, слегка напряженной, словно в любую минуту готова была вылететь на сцену. Он знал, что, скорее всего, его ждут где-то там, у ее дома, но уже не чувствовал ничего, кроме пустынного гулкого покоя, за которым следовало только одно: взорванная тьма.
Вот она свернула на свою улицу, подошла к дверям дома, замедлила шаг…
…ему, в эти минуты восходящему на эшафот за многочисленные свои прегрешения, одиннадцатому в своем роду дону Саккариасу Кордовера, не позволено узнать, что через пять дней в Толедском госпитале Вирхен де ла Салюд роженице Пилар Гарсиа Морос принесут на первое кормление ее новорожденных — двух совершенно одинаковых мальчиков весом по два килограмма сто граммов — поразительно здоровых и крепких для недоношенных младенцев.
Мама подошла к дверям дома, помедлила… И вдруг обернулась.
Он стоял шагах в тридцати, глядя ей прямо в глаза, улыбаясь спокойно и горько.
И в ответ она озарилась счастливой улыбкой, почти беззвучно окликая его:
— Забыва-а-ка! Ты все-таки явился, забывака!
И когда сзади взревел мотоцикл, и сразу хлопнуло и ударило в спину, он по лицу ее — по тому, как молча перехватила она ладонью губы — понял, что убит.
Медленно опустился на колени, опрокинулся навзничь и успел еще увидеть, как спланировало рядом перышко: не из тех обоюдоострых атласных лезвий белого крыла, а грудное, пуховое, невесомое, как последний вздох; как само воркование голубиного горла…
Иерусалим, 2008–2009.
Автор выражает беспредельную благодарность за помощь в сборе материалов к роману:
Лоле Диас, Алексею Осипову, Дине Воляк, Саше Николашкиной, Аркадию Драгомощенко, Кате Вайнер, Алле Либов, Лине Никольской, Тане Гориной, Ефиму Кучеру, Кате Соллертинской, Элле Митиной, Игорю Маркову, Рафаилу Нудельману, Саше Окуню, Соне Тучинской, Тане Черновой.
Кастануэлас (исп.) — кастаньеты.
«Кровь тобой убитого брата вопиет ко мне от земли» (исп.).
Кариньо — дорогая (исп.).
Сиело — букв, «небо»; здесь «солнышко» (исп.).
Ихо (исп.) — «сынок», используется часто как свойское обращение, даже к старшему.
Эступидо (исп.) — болван.
