Мы перешли на площадку для танцев, где П. (в обнимку со своей суженой, по ходу дела вылизывающей измазанные шоколадом пальцы) умудрился дважды на меня налететь, да еще и локтями пихался. Забавно, но это заставляло меня только тесней прижиматься к партнерше, и — если я правильно толкую язык ее тела — девушке было не так уж неприятно.
Прошедший в жестокой борьбе референдум 30 октября 1995 года не посрамил проверенных временем избирательных традиций нашей la belle province. Я следил за процессом по телевизору в «Динксе» вместе со всей нашей тамошней компашкой. Вот уж действительно еле-еле! НЕТ независимости — 50,57 %; ДА — 49,43 %. Однако не прошло и нескольких дней, как мы узнали, что на самом деле наше поражение было не так уж и близко. Счетная комиссия, вся из назначенцев нашего сепаратистского правительства, оказывается, отвергла что-то около 80 000 бюллетеней — главным образом в округах, где наиболее явными были как раз федералистские настроения. Бюллетени признавали испорченными из-за того, что крест на них был то слишком жирный, то слишком блеклый, то кривой, то вылезал за пределы клеточки.
Когда я был в седьмом классе, миссис Огилви как-то раз повернулась к классу своей зажигательной задницей и написала на доске:
КАНАДА ЭТО:
а. диктатура
б. постколониальная слаборазвитая демократия
в. теократия
Из этих ответов не подходит ни один. В действительности Канада — это дурдом, невыносимо богатая страна под управлением идиотов, и ее доморощенные проблемы как в кривом зеркале отражают беды и тяготы окружающего мира, где голод, расовые конфликты и вандалы у власти, к несчастью, не исключение, а правило. Подхваченный этой спасительной мыслью, я унесся домой и только налил себе стаканчик на сон грядущий, как зазвонил телефон. То был Серж Лакруа. Ему срочно понадобилось со мной увидеться. [Боюсь, что к этому моменту дневник моего отца становится недостоверным, даже несколько путаным, и вообще страницы рукописи могли оказаться сложенными в случайном порядке. Референдум происходил 30 октября 1995 года, а события, о которых говорится далее, имели место около года спустя. — Прим. Майкла Панофски.] Что-нибудь за полгода до этого, просматривая поставленный Сержем эпизод «Макайвера из Конной полиции Канады», я повернулся к Шанталь и говорю:
— Не верю. Гнать его надо. Сегодня же и уволь его, ладно?
— Сделайте это сами.
Но я трус и поэтому не смог — ну как я его уволю, когда он столько лет у меня проработал! Я продолжал тянуть, несмотря на то, что его работа становилась день ото дня все хуже. Однако теперь, когда он сам напросился прийти в двенадцать дня ко мне в офис и наверняка попросит прибавки, сделать это мне будет проще, и я решил: буду действовать, а Шанталь станет моим свидетелем.
— Садитесь, Серж. Чем могу быть полезен?
— Я сразу, без обиняков. Понимаете, ваш друг доктор Гершкович установил, что после моего приключеньица в парке «Лафонтен» я стал ВИЧ-носителем. А теперь он диагностирует у меня СПИД в полный рост.
— А, черт, Серж! Как я сочувствую!
— Я еще могу работать, но я пойму, если вы пойдете на расторжение контракта со мной.
— Между прочим, — подала голос Шанталь, — как раз вчера Барни просил меня переписать твой контракт. Он хочет урезать твой процент с тиражирования.
— Как — зная то, что с ним случилось? — будто со стороны услышал я свой вопрос. При этом я делал Шанталь страшные глаза и жалел, что не прикусил вовремя язык.
— Да. Почему бы и нет? — сказала она.
— Мне нужен совет, Барни.
Что ж, пошли втроем перекусить в «Хуторок».
— А что Питер? — спросил я.
— Похоже, Питер из числа немногих счастливчиков. Кажется, он невосприимчив. Барни, в Нью-Йорке есть один страховой маклер, который покупает полисы страхования жизни у таких, как я. Я пишу завещание в его пользу, а он мне выдает авансом семьдесят пять процентов суммы, причитающейся в случае смерти. Что вы на это скажете?
— Скажу, что незачем иметь дело с такого рода кровососами. Сообщите мне, сколько вам нужно, и я дам в долг. Шанталь, по-моему, ты как раз это и хотела предложить, а?
— Да.
Когда Серж ушел, Шанталь задержалась, и мы еще выпили.
— Знаете что, Барни? А вы не такой уж плохой человек.
— Да ну, плохой, плохой. Ты обо мне и половины не знаешь. Имя моим грехам легион. Вот я и пытаюсь хотя бы некоторые загладить, пока еще есть время.
— Ну, будь по-вашему.
— Господи, да среди моих знакомых скоро будет мертвых больше, чем живых. Почему вы с Савлом все не женитесь?
— Ну здрасьте! Мне что же — монетку подбрасывать? Кого мне слушать — вы одно говорите, мать другое, и все мне добра хотят.
— Мне не нравится, когда ты ссоришься с Соланж.
— А вы почему на ней не женитесь?
— Потому что на днях вернется Мириам. Вот давай на спор! Для пацана, обязанного именем герою комикса, я не такой уж и придурок, как ты считаешь?
— Барни, я все хотела спросить вас одну вещь.
— Не надо.
— Тогда, много лет назад, вы действительно убили человека?
— Думаю, что нет, но бывают дни, когда я не так уж и уверен. Нет, не убивал. Я бы не смог.
Бывают дни, когда моя память не лучше мутного калейдоскопа, а временами наоборот — действует идеально. Сегодня у меня, кажется, в моторе не троит и в голове не клинит, так что скорей-скорей за стол и пером к бумаге, которой последнее время я избегал и, не ровен час, завтра снова начну от нее шарахаться. Я не лгал о тех последних двух днях [Трех днях. — Прим. Майкла Панофски.] с Букой, но рассказал не все. На самом деле Бука Великий и Ужасный, когда приехал ко мне «переламываться», уже не был тем другом, которого я чтил. Бесцельно прожитые годы и пропущенные через мозг наркотики — не говоря уже о времени, которое стирает, и лихорадке, которая сушит, — помутили ему разум, исказили его индивидуальность и даже внешний вид. [Парафраз строк «Колыбельной» У. X. Одена: «Любовь моя, челом уснувшим тронь / Мою предать способную ладонь. / Стирает время, сушит лихорадка / Всю красоту детей, их внешний вид, / И стылая могила говорит, / Насколько детское мгновенье кратко…»[360]. — Прим. Майкла Панофски.] Он, например, уже не был щедр на похвалы другим писателям, кроме Макайвера, — конечно, ведь тот когда-то «подавал надежды», — да и того если хвалил, то только в пику мне. И вот еще что. После того как он исчез, в ходе одного из моих рейдов по местам его лёжек и водопоев в Нью-Йорке обнаружилось, что в последнее время на нем прочно утвердилось клеймо человека, который обещал больше, чем делал.
Когда мы подъехали к моему дому в Хэмпстеде, чтобы ему очередной раз ширнуться, он сказал:
— Ого, да ты, видать, разбогател!
— Бука, не смеши меня. Я в долгу как в шелку. Не надо было мне соваться в телепродюсерство. Если бы не реклама и производственные фильмы-пособия (а их делать так или иначе приходится), я бы давно уже всплыл брюхом вверх.
Буку очень позабавил наш разноуровневый дом и страсть Второй Мадам Панофски к его обустройству. Огромное зеркало в золотой чешуйчатой оправе. Сборище фарфоровых кошек на каминной доске. Чайный сервиз чистого серебра и графин для виски из горного хрусталя на буфете.
— Тут кое-чего не хватает, — сощурился он.
— Чего?
— Целлофановых чехлов на абажурах.
Неожиданно для самого себя я грудью встал на защиту Второй Мадам Панофски.
— Можешь насмехаться как угодно, а мне вот нравится, что она тут нагородила, — соврал я.
Бука неспешно подошел к книжному шкафу, взял Кларину книжку «Стихи мегеры», наметанным глазом сразу вычленил две строки со сбоями размера и с неподобающим удовольствием громко их прочитал.
— Тут как-то тетка одна брала у меня интервью. Из журнала «Лайф». «Какой была Клара в период ее творческого взлета?» — спрашивает. Какой-какой — сумасшедшей, отвечаю. Маниакальной клептоманкой. Всеобщей подстилкой. «Какой ваш любимый или самый подходящий к случаю анекдот о Кларе Чернофски?» Всё, уходите. Fiche le camp. Va te faire cuire un oeuf[361]. «Когда вы решили общение сделать родом занятий?» Ну ни хрена себе! «Вас угнетает то, что вы не так знамениты, как Клара?» Да уходи же ты! «При всем моем уважении к вам я думаю, вы страдаете от низкой самооценки». Ну елы-палы! А все же я так и не понял, зачем ты на Кларе женился?
— А ты-то почему не женился?
— А — нет?
— А — да?
— Сними галстук и обвяжи им мне руку.
Прежде чем удалось засунуть иглу в вену, два раза он облился кровью, попадая не туда, куда надо, потом по дороге на озеро дремал, стонал, бормотал какие-то нечленораздельные жалобы — видимо, его мучили невыносимые кошмары. За столом во время обеда снова умудрился заснуть, и я уложил его в постель. На следующее утро я уехал в Монреаль, там слишком много выпил и, когда вернулся еще днем позже, но зато раньше, чем меня ждали, нашел Великого и Ужасного в кровати со Второй Мадам Панофски.
