Писательские льготы, дачи, дома творчества, сказочные гонорары и сталинские премии — все служило единственной цели: превратить писателей в секту, касту, доступ в которую строго ограничен. Жизнь литератора протекала в оазисе, кинематографисту было того лучше — он выезжал на съемки за границу, премировался на фестивалях, спал с первыми красавицами! Кроме привилегий, всю эту союзную публику ничто, по сути, не связывало, что и было с блеском продемонстрировано в перестроечные годы, когда у всех на глазах гнил и распадался союз писателей. Тогда же разваливался главный театр страны, и все эти расколы происходили более-менее по одному сценарию: западники и славянофилы, прогрессисты и консерваторы не смогли уживаться вместе. Удивительно еще, что вся Россия не разделилась по Уральскому хребту, тоже забавный был бы проект; беда только в том, что главным занятием населения стала бы миграция. В капитализме плохо, в социализме еще хуже, только в приграничных районах хорошо.
Видимо, такие разделения — корпорации внутри корпораций — и есть главный показатель кризиса проекта в целом: мне случалось уже писать о том, что первым признаком последних времен будет разделение населения на страты — автомобилистов, велосипедистов, рыжих, очкастых… Общество сильно ровно настолько, насколько умудряется сохранять монолитность в главном при всех частных противоречиях. Это, собственно, и называется цветущей сложностью. Белые могут сколько угодно бояться негров, а негры — ненавидеть белых, но все они американцы. Западники и славянофилы могут спорить до хрипоты, но — за одним столом. Писатели могут делиться на урбанистов и деревенщиков, реалистов и модернистов, но обязаны чтить хотя бы корпоративную честь, то есть не доносить друг на друга властям. Если они расходятся уже по фундаментальным и профессиональным признакам — пиши пропало; и все корпорации в девяностые годы благополучно лопнули, обнажив вполне гнилое нутро и зафиксировав кризис не столько советского, сколько русского проекта: советская власть кончилась, кризис остался.
IIЕдинственное исключение из всех этих объединений — союз кинематографистов. Он держался дольше других, — вероятно, потому, что кино вообще дело коллективное, артисты и режиссеры обязаны уметь договариваться, да еще и терпеть гильдию критиков, ведающих ими и подчас пребольно кусающих. Ничего не поделаешь — все в одной лодке. Да и жизнь кинематографического сообщества — в отличие, скажем, от писательского, — слишком специфична, мало похожа на рутинное существование: экспедиции, экстремальные съемки, серьезные финансовые риски, повседневное лицедейство, сложное сочетание производственного и творческого процесса… Во всем мире киношники селятся отдельно, как в Голливуде, Болливуде или Чинечитте; во всем мире они образуют замкнутый дружественный союз, где есть свои ревности и даже непримиримые расхождения, но есть и жесткая необходимость уживаться. Случаи, когда оператор из-за разногласий с режиссером слетал с картины, единичны: вот давеча Сергей Соловьев выпустил мемуары о том, как Лебешев у него на «Избранных» вообще три недели с ним не разговаривал. Исключительно по профессии: свет выставляем так-то, фильтры такие-то. А не разбежишься: процесс идет, кругом Колумбия. Актеру еще сложней: разругаешься вдрызг — а завтра опять на площадку, не переснимать же с самого начала! Кинематографисты умеют терпеть друг друга, и более того: у киношника из Ирана и, допустим, Скандинавии больше общего, чем у любых компатриотов или одноклассников. Кино — образ жизни, и притом настолько специфический, что, раз хлебнув этой гремучей смеси железной дисциплины и непобедимого раздолбайства, вы отравлены навеки и ничем другим не заинтересуетесь; и потому союзы кинематографистов в той или иной форме существуют повсеместно, пусть в виде профсоюзов — сценарных, актерских, режиссерских. СК устоял даже после того, как раскололся на республиканские отделения: все связи сохранились. Помню, как в 1987 году, в разгар карабахского конфликта, на ступеньках Московского дома кино публично обнялись Инна Туманян и Рустам Ибрагимбеков, армянка с азербайджанцем: неужели мы позволим ЭТИМ расколоть НАС?! В союзе никогда не было идеологических расколов: патриот Бурляев снимался у классического либерального шестидесятника Тодоровского-старшего, патриот Михалков — у либерала Рязанова (и так вошел в роль, что остался в ней навеки); Одесская студия осталась поистине всесоюзной, ибо все почитают за счастье сняться у Муратовой. Чтобы союз кинематографистов оказался на грани раскола, понадобилась новая реальность, в которой одни уж очень равнее других.
Этот союз — нечто вроде Красноярска; сейчас объясню. В каждой стране есть некий эталонный город или район, результаты голосования в котором совпадают с итоговыми, — микромодель, где все происходит раньше, в уменьшенном масштабе, но один в один. В Штатах, например, это Огайо (хотя называют и другие штаты Среднего Запада), а в России — Красноярск, где выборные расклады обычно совпадают с общероссийскими. Так вот, все процессы, происходящие впоследствии в России, моделируются сначала в Союзе кинематографистов. Почему это происходит — сказать трудно, но, видимо, потому, что это все-таки не совсем корпорация: цели у него весьма возвышенные, как и положено государству. Наличествует установка не только на коммерческий успех, но и на шедевр (совпадения нередки), не только на мейнстрим, но и на артхаус; короче, в кино есть все, и профсоюз людей, занятых кинопроизводством, идеально подходит для моделирования общественных процессов. Как показывает опыт, такие профсоюзы редко раскалываются по убеждениям, но раньше других реагируют на болезни общества, сигнализируя о них задолго до того, как что-либо почувствует большинство. Союз кинематографистов первым устроил настоящую перестройку в Кремле (именно там проходил легендарный Пятый съезд), первым зачеркнул советское прошлое и ударился в криминальное настоящее (пусть на уровне тем — хотя не только, не только!). Первым испытал на себе все прелести нерегулируемого рынка, который из всех искусств больнее всего ударил по кино. Первым обратился к традиционным ценностям и пригласил на царство истинного государственника. Первым расплатился за таковое отступничество и убедился, что управление в царском стиле не решает ни одной финансовой проблемы, не говоря уже о творческих. И когда сегодня Никита Михалков обвиняет автора этих строк в излишней откровенности, — у Быкова, мол, уши торчат, он прямо видит в ситуации вокруг СК бунт против нынешней власти, — я готов с той же обескураживающей искренностью повторить: Никита Сергеевич, но ведь это так и есть! Просто у кинематографистов это случается чуть раньше: они первыми чувствуют, что руководство в таком стиле способно, может быть, отсрочить крах — зато максимально увеличивает его масштабы! Если затянуть процесс гниения, запретив говорить о язвах и удерживаясь на одной харизме, руля при посредстве сомнительных соратников и личным решением назначая преемников, — можно в конце концов запустить болезнь до того, что никакого союза (или страны, кому как нравится) не будет вообще. Если Никите Сергеевичу нравится проводить аналогии между собою и властью — он должен задуматься о том, что для власти они сегодня исключительно опасны: в союзе ему сегодня доверяет меньшинство, и это явно не то меньшинство, которое может гордиться великими профессиональными достижениями, во всяком случае, в последнее время.
Кинематограф в силу самой своей массовости является искусством чрезвычайно влиятельным — не зря недавно созданный государственный совет по кинематографу возглавляет у нас не кто-нибудь, а сам национальный лидер. Любопытно, что нынешний раскол — опять-таки отражая ситуацию в обществе, где одинаково скомпрометированы все идеологии, — не стал идеологическим: это раскол на большинство, не желающее чувствовать себя крепостными, и меньшинство, для которого это состояние комфортно. Это разногласие стилистическое — но именно стилистические разногласия, как мы знаем из истории, становятся определяющими. Апелляция к государству как верховному арбитру в творческом споре тоже не устраивает почти никого: не царское это дело. Союз кинематографистов — последняя из насажденных в СССР корпораций — доказывает, что не сводится к корпорации: она опробовала на себе новую (хорошо забытую), внеидеологическую, царскую модель руководства — и категорически заявила о неготовности возвращаться в дореволюционную действительность. В этом кинематографисты едины вне зависимости от национальности, опыта, регалий и международного статуса. И значит…
IIIВот с выводами — заминка: что мы можем получить на выходе — не скажет сегодня никто. И что самое ужасное, с Россией примерно та же ситуация: львиная доля населения не согласна жить в корпорации «Русь» с ее корпоративно-царским стилем управления и тенденцией к минимизации персонала. Кризис сделал эту тенденцию явной, но зрела она до всякого кризиса. Союз кинематографистов, по всей видимости, расколется — и ничего хорошего в этом не будет, поскольку у нас появится официальный союз режиссеров, чьи фильмы финансируются, и неофициальная организация большинства, которому приходится собирать средства для постановки с миру по нитке; чьи фильмы окажутся лучше — непредсказуемо. Опыт раскола главной кинопремии на «Орла» и «Нику» у нас уже есть, фильмов маловато даже для одной премии — что уж говорить о двух, — но это еще сравнительно безобидное противостояние. Вдобавок у Союза много собственности — сегодня под угрозой Дом кино, былой оплот свободы, остров профессионального общения; где общаться альтернативному союзу, в котором явно окажется большинство кинематографистов, — отдельный вопрос. Если девяносто — хорошо, восемьдесят — процентов активно работающих кинематографистов окажутся в оппозиции к центральной власти, столь явно отождествившейся со своим любимым режиссером, — легко предугадать, какой кинематограф мы получим. Но вот как проголосует зритель — в этой ситуации непонятно; может дойти до принудительных посещений отечественных фильмов — я отлично помню, как нас всей школой водили на «Вкус хлеба».
