Ознакомительная версия.
Шурочка не отпустила его одного (боялась, что сбежит?) и отправилась с ним к цветочному магазину возле метро. Ильин уже не чувствовал себя гоголем, беспечно сутулился и даже пришаркивал. Снег перестал; среди размётанных облаков мелькала кое-где в небе голубизна; ветер усилился, похолодало, и без шапки сделалось некомфортно. Он купил цветы, огромный букет калл, роз и ещё чего-то, название чему он тотчас забыл, на пятьсот с лишним рублей: истратил почти всё, что у него с собой было (только две пятидесятирублевки – на форс-мажор, – остались в бумажнике)... На обратном пути срезали дорогу через Садовое кольцо и долго стояли на ветру перед светофором. Ильин замёрз – без шапки-то... Оттепель кончилась.
Шурочка привела его к своему дому. Оказалось, что машину он поставил давеча перед шурочкиным подъездом. Надо же, какое совпадение! Вспомнились речи режиссёра: «ничего не происходит в этой жизни с бухты-барахты, всё есть символ, неизбежность...» Вспомнились и свои философские мысли о метаистории, о том, что всё происходящее в действительной жизни есть лишь осуществление и материализация духовного бытия, ибо в духе всё происходит воистину, а в действительной жизни лишь отражается... В сгустившихся январских сумерках сиротливо притулилась у чужого тротуара его родимая красная «девятка». На переднем сиденьи из-под газеты высовывался и звал его к себе край меховой шапки... С зеркала свисал и тоже звал к себе лимонно-зелёный «бонбончик» – глазастый зинулькин медвежонок, которого дочка сюда повесила три года назад: талисман. Одно движение, и Ильин мог бы оказаться внутри, в своей машине, среди родных вещей.
– Мои окна – наверху, – сказала Шурочка, показывая в небеса, и Ильин послушно задрал голову. – Вон кухня, вон гостиная, где балкон... Другие комнаты – во двор...
Шурочка жила на шестом этаже. Лестницы в этом старинном доходном доме были длинные, поэтому взбирались по просторным ступеням долго и неспеша. (Лифт не работал.) Ильин шёл впереди, не оглядываясь. Шурочкины шаги шелестели сзади. Чем больше пролётов преодолевалось, тем сильнее странное предчувствие чего-то нехорошего, неприятная тревога охватывала Ильина: оттуда, сверху, навстречу ему струились тёмные лучи опасности. Он лихорадочно ворошил: почему так тревожно душе?
В походе за цветами Шурочка поведала о своей жизни: как она окончила театральный институт в Ташкенте, на третьем курсе переведясь туда из ГИТИСа, и стала работать в русском драматическом театре; как за роль Гиляры, бригадирши хлопкоробов, ей дали «заслуженную артистку республики» – по личному распоряжению Рашидова («вот времена были, да?!»); как она неудачно выскочила замуж за некоего Матарова, местного чиновника от культуры, бабника и пьяницу, и быстро с ним развелась; какой упорной по характеру и в учёбе оказалась дочка Клеопатра: в школе с нею проблем не было, на философский факультет МГУ с первого захода поступила, сразу после школы, сейчас на дипломе и одновременно успешно ведёт бизнес: у неё три ювелирных магазина в Москве и один в Ташкенте; перетащила мать в Москву: квартиру, куда они поднимаются, ей купила, взятки и поборы за московскую прописку оплатила, от англичан организовала спонсорство театру; она у меня «железная», выразилась Шурочка, и в голосе её прозвучала гордость за дочь.
Наконец – взобрались, добрались... Шурочка побледнела, задохнулась... Она глаза прикрыла, но, чтобы обыграть усталость, в которой не хотела признаваться, преувеличила её, к стене привалилась, застонала, картинно закатывая глаза: «воды, воды-ы-ы...» – и сама же засмеялась тихонько...
Ильин позвонил в обитую красной кожей железную дверь.
Он ожидал, что дверь откроет Клеопатра, т. е. разбитная деваха лет двадцати с небольшим, со стандартно намакияженной личиной, с нагловатыми глазами и уверенными ухватистыми повадками – такая, какой и должна быть шустрая и ещё юная девица – студентка, но уже хозяйка нескольких ювелирных магазинов. Таких предпринимательниц, на которых их образ жизни налагает непередаваемо противную, неженскую печать, Ильин досыта навидался за свою бизнес-менскую жизнь.
Но дверь отворила уже далеко не молодая особа с неестественно загорелыми не по сезону лицом и шеей: словно покрашенная коричневым гримом. Туго зачёсанные назад волосы обнажали выпуклый и гладкий, словно из шлифованного камня, лобик с тщательно выщипанными бровками.
– Ой, Дашунька, привет! – радостно воскликнула Шурочка. – Ты уже здесь! Ура-а-а! А где Туся?
– Ей позвонили, и она умчалась, вернётся в половине седьмого... Дай же я тебя поцелую, Сашуля моя новорождённая-а-а, – низким хрипловатым голосом прошелестела особа и потянулась к Шурочке, обхватила её худыми загорелыми руками, усеянными чёрными родинками.
– Дай тебе Бо-о-ог...
Пока изливались тривиальные поздравления, Ильин украдкой глянул на часы: без четверти пять. Он быстренько прикинул: до половины седьмого всё равно Шурочка его не отпустит; значит, он познакомится с её дочерью, посидит полчасика после этого и в семь отчалит домой.
– Знакомьтесь, – проговорила Шурочка, с некоторым нетерпением освободившись от объятий особы. – Это Домовес Дарья Леоновна, моя подруга. Дашунька, это мой старинный школьный приятель. Ильин Ким Алексаныч.
– Да-а-а?! – изумлённо протянула сложную мелодию на этом растянутом «а» Дарья Домовес и, поведя маленькой головой, похожей на голову рептилии, глазами проложила в пространстве прихожей столь же сложную траекторию: она прочертила взглядом длинную извилистую линию по маршруту: лицо Ильина – правое плечо Ильина – угол вешалки на стене справа – светильник на потолке – оленьи рога на стене слева – левое плечо Ильина – лицо Ильина – и, наконец, вперила смолистые глаза ему в переносицу, и в переносице заныло. – Оч-ч-чень, очень прия-а-а-атно...
От похожей на ящерицу Дарьи Домовес исходил ток, её худая субтильная фигуркаисточаласиловоеполе. Ильину пришлось собраться и искренне ощетиниться, чтобы вырваться из цепкого наваждения, насылаемого этой ведьмой.
– А мне – так чрезвыча-а-а-айно прия-а-а-атно, – проговорил он, намеренно передразнивая манеру Дарьи Домовес растягивать звуки. Он бросился помогать Шурочке раздеться. – Надеюсь, дражайшая Дарья свет Леоновна, ваш человек без судьбы у меня только имя взял, а мою судьбу оставил в покое?
Дарья Домовес недоумённо воззрилась на Шурочку.
– Даша, Ким Алексаныч посидел на репетиции «Шкатулки», где его режиссёрское величество Мирослав Борисыч Маркин так трактанул твоего Ильина: человек без судьбы, – объяснила Шурочка и вдруг погасшим, изнеможённым голосом добавила: – Друзья мои, мне надо полежать... Что-то сердце прижало...
– Господи!.. – вскинулась Дарья Домовес и, обняв её, пошла с нею по коридору к дальней двери. – Опять курила, небось? Сустанид есть? Или нитроглицерин?...
Женщины удалились, и Ильин остался один... Он повесил свой ватерпруф на вешалку, потоптался перед большим овальным зеркалом в ореховой раме, пригладил волосы, подумав, снял ботинки и одел комнатные тапки, которые нашёл здесь же, под зеркалом и которые, конечно же, оказались малы и задним рантом неприятно резали пятки. Он постоял... Где-то шумела вода в водопроводной трубе... Он вздохнул и направился в двойную застеклённую дверь – и попал куда надо: в гостиную, где увидал стол, накрытый к празднику – с приборами, рюмками и фужерами, с огромной яркой бутылкой водки «Smirnoff», с французским вином в бутылке с перекошенным горлом, с огромной чашей салата «оливье» в середине, от которого в комнате густо пахло майонезом.
Ильин выглянул через завешанную тюлем балконную дверь на улицу. Увидел театр: серую коробку с ржавой крышей...
Чужой мир, чужая жизнь, чужое всё.
В комнате появилась Дарья Домовес и ногой аккуратно прикрыла за собой дверь. Она принесла охапку ильинских цветов. Она с порога пристально посмотрела на Ильина, словно поймала его за запретным занятием: «Ты что это делал тут, а?!»
Он ничего не делал: стоял возле стола и взирал на бадью с салатом. Задержись Дарья Домовес ещё на полминуты, он сбежал бы.
– Что с Шурой? – спросил Ильин.
– Вы её Шурой зовёте? У нас она – Саша... Ничего особенного: сердчишко прихватило. Полежит – отпустит... Увы, у неё это давно и часто... Вы мне поможете донакрыть на стол?... Вон там салфетки... Я же цветы пока расставлю... Цветы роскошные, конечно, дорогие... но весьма стандартные, позволю себе заметить. Вы, наверное, не знаете языка цветов. Что, к примеру, означают каллы?
Она тараторила без умолку и, кажется, говорила «без фильтра», как выразилась бы Сонечка; видимо, у драматургини «чрез ограду зубов излетало» (Гомер) в атмосферу всё, что приходило ей на её «пронзительно острый» ум. Она расставляла цветы, растыкивала салфетки по вазочкам, передвигала зачем-то тарелки и вилки, поправляла стулья – и всё время тараторила. Сначала она почему-то спросила, верит ли Ильин в Бога, и когда он вместо ответа посмотрел на неё так, что взглядом словно отпихнул от себя, она как ни в чём ни бывало забалабонила о другом. «Китайская шкатулка» – это её вымысел, сие всего лишь игра ума, мистификация; «но ведь никто этого не знает, все будут думать, что такие шкатулки есть, оно и ладно». (Она похихикала, приглашая и Ильина похихикать, но он отмолчался.) «Мне нужен был этот символ». Трактовка Маркиным её «Ильина» как человека без судьбы никуда не годится, что это вообще за бессмыслица: человек без судьбы?! Она будет с Маркиным ругаться... Время, в котором мы живём – это время, когда раскрываются истины, время «гамбургских счетов»... Лично она уверена, что человек проживает несколько жизней; например, она, Дарья Домовес, в прошлой жизни была подругой миннезингера Вальтера фон дер Фогельвайде, а в предпрошлой – одной из древних римлянок-христианок, которую бросили на растерзание зверям в цирке, а в предпредпрошлой – жила в Спарте и была возлюбленной Алкивиада в пору, когда тот предал афинян и перекинулся к спартанцам...
Ознакомительная версия.
