— Пунка, — сказал Уолли английскому летчику.
— Что это такое, приятель?
— Очень жарко, — промямлил Уолли, его укачивало, они летели совсем низко, и самолетик нагрелся, как печка. От летчика на какой-то миг, сквозь запах чеснока, дохнуло сандаловым деревом.
— Когда мы вылетали из Рангуна, было девяносто два[10], по-американски, — сказал англичанин, сделав ударение на последнем слове, заменив им «по Фаренгейту», но Уолли этого не заметил.
— Девяносто два. — Эта цифра засела в нем так крепко, что на нее, как на гвоздь, можно повесить шляпу, как говорят в Мэне.
— Что с твоими ногами? — спросил как бы невзначай англичанин.
— Японский москит Б.
Англичанин наморщил нос. Он подумал, что «Москит-Б» — это японский истребитель, сбивший самолет Уолли. Такого типа истребителя он не знал.
— Не слыхал о таком, приятель, — сказал он Уолли. — Я все их истребители знаю. Но от этих япошек каждый день жди новый сюрприз.
Сингальцы натирали себя кокосовым маслом, одеты они были в саронги и длинные рубашки без воротника. Двое что-то жевали, один визгливо кричал в микрофон передатчика: летчик что-то резко приказал ему, и тот мгновенно понизил тон.
— Сингальский — ужасный язык, — сказал летчик Уолли. — Звучит, как будто рядом трахаются кошки.
Уолли не отреагировал на шутку, и летчик спросил, бывал ли Уолли на Цейлоне. Уолли опять ничего не ответил, мысли его блуждали далеко.
И англичанин продолжал:
— Мы не только посадили им первые каучуковые деревья и создали каучуковые плантации, мы научили их заваривать чай. Растить чай они умеют, и неплохо, но на всем чертовом острове не выпьешь и чашки хорошо заваренного чая. А они еще требуют независимости, — сказал англичанин.
— Девяносто два градуса, — улыбаясь повторил Уолли.
— Да, приятель. Постарайся расслабиться.
Во рту у Уолли отдавало корицей; когда он закрывал глаза, перед ним плыли огоньки ярко-оранжевых бархатцев.
Вдруг сингалезцы разом забубнили что-то — после того, как радио выкрикнуло какой-то приказ, и запел хор.
— Чертовы буддисты! — воскликнул летчик и стал объяснять Уолли: — Они даже молятся по команде, переданной по радио. Это и есть Цейлон. На две трети чай, на одну треть каучук и молитвы.
Он опять что-то резко сказал цейлонцам, и они стали молиться тише.
Когда летели над Индийским океаном — очертания Цейлона еще не появились, — летчик заметил невдалеке самолет и забеспокоился.
— Вот, черти, когда надо молиться, — крикнул он сингалезцам, видевшим девятый сон. — А этот, японский «Москит-Б», он как выглядит? — спросил он у Уолли. — Он что, зашел тебе в хвост?
— Девяносто два градуса, — сумел только произнести Уолли.
После войны Цейлон обретет независимость, а еще через двадцать четыре года станет называться Шри-Ланка. Но у Уолли от Цейлона останется одно воспоминание — там нестерпимо жарко. В каком-то смысле парашют его так никогда и не приземлился; и все десять месяцев Уолли как бы парил над Бирмой. Все, что с ним там произошло, осталось у него в памяти причудливым переплетением фантазии и действительности, ничем не отличающимся от эфирных полетов д-ра Кедра. То, что он вернулся с войны живой, правда парализованный, неспособный к зачатию, с неходящими ногами, было предсказано в вещих снах Толстухи Дот Тафт.
В Сент-Облаке было тридцать четыре градуса[11] по Фаренгейту, когда Гомер пошел на станцию продиктовать станционному начальству телеграмму Олив Уортингтон. Гомер не мог позвонить ей и так прямо солгать. Но ведь и Олив не позвонила. Видно, у нее были на это свои соображения. Диктуя телеграмму, Гомер не сомневался: и Рей, и Олив знают, что произошло в Сент-Облаке. Телеграмма была вежливая, слегка формальная, осторожная. Правда прозвучала бы грубо, а Гомеру всякая грубость претила. В телеграмме стояло:
ДАЙ БОГ СИЛ ВАМ И УОЛЛИ ТЧК
КОГДА МЫ УВИДИМ ЕГО ВОПРОС
КЕНДИ И Я СКОРО БУДЕМ ТЧК
Я УСЫНОВИЛ МЛАДЕНЦА МАЛЬЧИКА ТЧК
С ЛЮБОВЬЮ ГОМЕР
— Усыновили? — удивился начальник станции, — Вы ведь очень молоды?
— Точно, — ответил Гомер Бур.
А вот Кенди отцу позвонила.
— Его привезут, может, через месяц, а может, через три, — сказал Рей. — Ему надо набрать вес. Не ближний свет лететь в Америку. И еще всякие анализы. Не забывай, война ведь еще идет.
На другом конце провода Кенди плакала не переставая.
— А ты-то как, девочка? — спросил Рей.
Вот тут и надо было ей сказать отцу про ребенка, которого она недавно родила. Но она сказала другое.
— Гомер усыновил мальчика, — произнесла она сквозь слезы, — одного из сирот.
— Только одного? — после небольшой паузы сказал Реймонд Кендел.
— Он усыновил новорожденного мальчика, — повторила Кенди. — Я, конечно, тоже буду ему помогать… Мы как бы вместе его усыновили.
— Вместе?
— Его зовут Анджел, — сказала Кенди.
— Благослови его Бог. Благослови вас обоих. Кенди опять заплакала.
— Усыновил, говоришь? — переспросил Рей.
— Да, — сказала Кенди. — Одного из сирот.
Она перестала кормить Анджела, и сестра Эдна научила ее сцеживать грудь. Анджелу смеси явно не нравились, и он несколько дней проявлял характер. Кенди тоже была в дурном настроении. Гомер как-то сказал, что к возвращению в Сердечную Бухту волосы у нее на лобке отрастут.
— Господи, да кому, кроме тебя, интересно, отросли у меня волосы на лобке или нет, — ответила она.
И Гомер был настроен невесело.
Д-р Кедр предложил ему подумать все-таки о профессии врача, на что Гомер отреагировал довольно нервно. Кедр подарил ему новехонькую «Анатомию» Грея, известный учебник Гринхилла «Гинекология»{35} и шедевр британской медицины «Женские болезни».
— Господи помилуй, — взмолился Гомер. — Я отец. Я хочу стать фермером, выращивать яблоки.
— Но ты в акушерстве станешь светилом, — сказал ему д-р Кедр. — Подучишься в гинекологии, в педиатрии, и тебе цены не будет.
— На худой конец буду ловить омаров.
— Я подпишу тебя на «Новоанглийский медицинский вестник» и на другие необходимые журналы.
— Но я ведь не врач, — устало сказал Гомер.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Кенди Гомера.
— Как полагается сироте, — ответил Гомер. Они лежали крепко обнявшись, не помышляя о большей близости. — А ты как? — спросил он.
— Я ничего не знаю. Сначала мне надо его увидеть, — честно призналась Кенди.
— А что ты тогда будешь знать?
— Кого я люблю — его, тебя или вас обоих. А может, вообще ничего не узнаю.
— Опять жди и надейся? — спросил Гомер.
— По-твоему, лучше написать ему и во всем признаться?
— Нет, конечно, — мягко ответил Гомер.
Она еще сильнее прижалась к нему и опять заплакала.
— Ох, Гомер, ну как это можно весить всего сто пять фунтов?
— Я уверен, он очень скоро наберет вес, — сказал Гомер и весь внутренне сжался: какое сильное и красивое тело было у Уолли. Он вспомнил, как Уолли повез его первый раз купаться в океане. Прибой в тот день был особенно бурный, и Уолли предупредил его, что убегающая волна очень опасна. Взял его за руку и показал, как нырять под волну, как оседлать ее. Потом они час бродили вдвоем по пляжу — Кенди, лежа на песке, загорала.
— Не понимаю я этого глупого препровождения времени, лежать просто так на солнце — сказал тогда Уолли, и Гомер с ним согласился. — Можно ведь найти какое-то дело и загорать. Главное — просто так не валяться.
Они тогда собирали раковины и камни, обкатанные водой. Гомера поразила работа песка и воды — как идеально полируют они все, что приносит океан.
— Вот многое испытавший странник. — Уолли протянул на ладони осколок раковины с гладко обточенными краями.
— Странник, — повторил Гомер.
— А это тертый калач, — сказал Уолли, показывая округлую шелковистую гальку.
Гомеру подумалось, его страсть к Кенди коренным образом изменила все, даже отношение к естественному процессу обкатки камней и ракушек. Если бы они с Уолли завтра пошли на пляж, смогли бы они так же бездумно собирать камушки или любовь к женщине влияет на самые банальные занятия? Неужели Уолли — друг на пять минут и соперник на всю жизнь?
Посаженный им сад Гомер оставил на сестру Эдну. Он объяснил ей, что рукава из металлической сетки, защищающий стволы от грызунов, должны быть просторны, не мешать росту! Но и слишком просторные тоже плохо, под них могут забраться мыши и погрызть кору. Он научил ее распознавать под землей мышиные норы, ведущие к корням. Полевки обожают корни яблонь.
На прощание все расцеловали Кенди, даже д-р Кедр. Старый доктор смутился, когда Гомер, как бы не заметив протянутой руки, крепко обнял и поцеловал его в обветренную морщинистую щеку. Сестра Эдна рыдала, не стыдясь слез. Как только фургон свернул за отделение девочек, Уилбур Кедр ушел в провизорскую и затворил за собой дверь.
