— У вас ко мне дело или так, сотрясение воздуха? — спросил, насупившись. — А то я бороду отпускаю и вид у меня не гостеприимный.
— Я заметил. И все-таки вы зря так расстроились. Она вас не стоит.
— Если вам охота говорить о женщинах, то я не в форме.
— Зря. А то я бы вам много интересного поведал. Известная особа…
— Я уже вам сказал!..
— Хорошо. Как хотите. Пожаловал я к вам в виду вашей исключительной, как говорил мне ваш кузен, тайп-райтер.
— Авторучка, что ли? — надеясь выиграть хотя бы минуту, глупо спросил Курчев. Он с самого начала знал, что откроет дверцу шкафа и вытащит оттуда малявку.
«Слизняк, — ругнул себя. — Да этот тип ничем не лучше Зубихина. Особисту отказал, а этому не можешь. Слизняк! Вот он, страх перед общественным мнением. На общество плюешь, а мнения боишься».
— Ах, пишушую машинку… — не дожидаясь разъяснений Бороздыки, покраснел и тут же вытащил свое сокровище. — Пожалуйста. Открывается вот так, — он нажал сбоку рычажок замка. — Все очень просто.
— Мне недели на две, — с важной небрежностью протянул Бороздыка.
— Все равно, — отмахнулся Курчев.
Ему действительно было все равно, как вдовцу, у которого спрашивают, какой брать гроб, — с кистями или без. Он уже простился с машинкой, как полторы недели назад с аспиранткой, и сейчас хотел только одного, чтобы Бороздыка поскорее убрался из его комнаты и не лапал при нем «малявку».
«Сукин сын, — крыл себя. — Сукин-сволочь-рас… Клизма интеллигентная. Почему не пошел в Докучаев и не дрался за нее? В бильярд сражался!.. Тьфу… А теперь этого идиота боишься и сам ему машинку суешь…»
— Знаете, Бороздыка. Если у вас больше нету дела, катитесь отсюда к едрене бабушке, — сказал, вовсе не надеясь, что Игорь Александрович обидится, хлопнет дверью и оставит машинку на столе. Просто дико устал от его присутствия.
— Однако вы позволяете… — приподнялся Игорь Александрович и уронил машинку себе на колени. — Ох, — скривился. — Кажется, цела, — поднял ее на стол и закрыл прямоугольным футляром. — Нельзя так распускаться, Борис Кузьмич. А то меня заражаете. А я вам еще пригожусь. С аспирантурой решили?
— Ничего не решил. Никакой аспирантуры… Идите, ради Бога. Голова у меня болит.
— Я прощаю вам ваши выпады, — поднялся Бороздыка. — Вы сами о них пожалеете. Но я их не слышал. До скорого, — махнул своей новенькой светло-серой в полоску кепкой и вышел из комнаты.
Через минуту Курчев был готов вот так, в нижней рубахе, в бриджах и босиком, бежать за Бороздыкой по Переяславке. Он кинулся к окну и, отколов верхнюю кнопку, неловко оборвал кусок газеты, но ничего уже не увидел, кроме отходившего от остановки троллейбуса. Долго и занудно ругаясь и в конце концов успокоясь, он, по старой армейской привычке, разгладил пальцами обрывок газеты, но, вспомнив, что давно уже не вертит козьих ножек, просто прочел на обрывке:
«Экономико-статистический институт. Защита диссертации».
Дальше было оторвано, но еще можно было разглядеть: «производительности труда» и «кандидата экономических наук».
Придав символическое значение этому пустяшному газетному объявлению, Курчев на другой день, наконец побрившись, поехал в этот институт, который был неподалеку от его педагогического общежития. Отвыкнув за четыре года от штатских учебных заведений, он в своем уже не таком шикарном венгерском костюме толкался по коридорам, набитым в основном девчонками, и чувствовал себя непонятно кем — ни студент, ни аспирант, ни преподаватель, а так — не разбери-пойми…
«В библиотеках лучше», — думал, не слишком заглядываясь на студенток.
Защита диссертации шла в большой, почти пустой аудитории: Курчев насчитал восемнадцать человек, включая членов комиссии. К концу защиты в зале вряд ли осталась половина.
Ученый секретарь — молодая девчонка со стертым лицом и взбитыми крашеными кудельками — звучным голосом прочла анкету соискательницы. Семнадцатого года рождения, член партии с 1947 года. Дальше шел перечень мест работы. Нигде соискательница не задерживалась больше двух лет.
Затем вышла она сама. Хотя ей было всего тридцать семь лет, выглядела она на полсотни. Рот сверкал золотыми зубами, а тело просто-таки рвалось наружу из черной юбки и белой импортной кофточки. Шла она к кафедре не с большей охотой, чем камчадал к доске, а на кафедре стала тянуть кота за хвост. Слова еле выталкивались из ее широкого и дряблого рта. Слово «ну» она употребляла чаще всех других слов и фамилий.
«Господи, — думал Курчев. — Да будь я завучем, я бы ее в девятом классе на второй год засадил. А тут — она защитится и, глядишь, еще помрет академиком».
— Было проведено обследование двадцати шести предприятий ткацкой промышленности и выведено заключение, что рост производительности труда зависит… — тут диссертантка поплелась к развешанным на коричневых досках таблицам и стала тыкать в них указкой.
«Да это туфта, — думал Курчев. — Она умножает часовую выработку на восемь, потом на двадцать пять, потом на одиннадцать с половиной, так у нее получается годовая, а потом все делит в обратном порядке и опять получается среднечасовая».
«Не злись, ты ведь в этом ничего не понимаешь», — тут же оборвал себя, потому что диссертантка действительно перешла к малопонятным выкладкам, набитым индексами. Но общие ее выводы были по-прежнему бессмысленны. Увеличение числа работающих не вело к увеличению производительности труда. В то же время сокращение числа работающих также не увеличивало производительность.
Никто из сидевших в зале не слушал. Несколько женщин переписывали что-то из подшитых папок в толстые клеенчатые тетради. Трое очкастых членов комиссии довольно громко переговаривались и даже посмеивались, но, видимо, не над соискательницей, а над чем-то своим, не имеющим никакого отношения к защите. Или они ничего не понимали в теме, или тема их не интересовала, но они даже не пытались убедить диссертантку в обратном, а она, нещадно путаясь в цифрах, отчаявшись перебороть их смешки, продолжала тянуть свои нудные, ничего не объясняющие объяснения.
Следом за ней выползла на кафедру ее научная руководительница, седая раскоряченная калека с лицом и голосом школьной учительницы. В диссертации она тоже не слишком разобралась и упирала не на научное значение, а на практическое ее применение и на обширность материала. Затем довольно долго пересказывала содержание каждой из трех глав, то есть повторяла диссертантку, но делала это куда бойче, не путалась в цифрах (она вообще их не приводила) и не «нукала».
Выступившие следом двое оппонентов сказали, что в общем работа соответствует требованиям, предъявляемым к кандидатским диссертациям, и привели, не слишком напирая на них, с десяток огрехов, которые (оппоненты специально это оговаривали!) ни в коем случае и нисколько не снижают ценности данной работы.
Затем был объявлен перерыв и, проголодавшись, Курчев спустился в подвал, в студенческую столовую.
Кормили тут неважно, хотя он нарочно заказал самые дорогие блюда.
«Нет, с аспирантурой всё, — решил твердо. — Позор и дерьмо, хотя пройдет единогласно».
Он взял еще бутылку пива, выпил безо всякой охоты и, забрав в раздевалке пальто, поехал домой.
Марьяна ждала его в кухне, куда ее впустила Степанида.
Сеничкин жил у Инги вторую неделю и они еще ни разу не поссорились. Но и он и она чувствовали, что как раз из-за отсутствия размолвок между ними растет какой-то забор невысказанных обид и с каждым днем все труднее через него переговариваться. Поэтому, встречаясь вечером в Иностранке, они спешили в кафе и оттуда домой в постель.
На широком родительском диване им было хорошо, особенно если сразу после близости удавалось уснуть. Теперь, на второй неделе этого странного полубрака, Инга уже не желала ребенка. Теперь она думала о диссертации и о неминуемом возвращении родителей. Работа, вернее вторая ее глава, как-то неожиданно сдвинулась с места, потому что Инга начала писать не о суете и тщеславии героев, а об их разъединенности и глухоте, о некоммуникабельности, как любил говорить ее первый муж Крапивников. Роман Теккерея был достаточно великим романом, чтобы отвечать и такому взгляду, и Инга, упиваясь своей незадавшейся любовью, писала главу почти как дневник.
«А что? Так и надо, — успокаивала себя. — Без личной причастности ничего не выйдет. Холодных исследователей и без меня хватает».
С печальным удивлением она перечитывала написанные торопливым почерком страницы и каждый раз жалела, что не может их показать чудаку-лейтенанту. И еще ей было жаль, что его письмо о «Ярмарке тщеславия» осталось почти нерасшифрованным. Первые дни было не до письма, а потом не до лейтенанта. Теперь, будь у лейтенанта телефон, она бы ему, возможно, и позвонила, а так вот вдруг после всего прийти с просьбой прочесть эти двадцать с лишним страниц, посвященных человеческой разъединенности, было бы подлостью. И обещания написать Курчеву она не выполнила, потому что глупо переписываться с человеком, живущим за шесть кварталов.
