Но это я забежала вперед. Отдав должное обеду, мы, совсем обессиленные, перешли в гостиную. Раджу подал туда коньяк и кофе, а Гари занялся граммофоном. Весь обед мы проговорили об Англии. Мы с ним ровесники, почти день в день, так что помнили то же самое в том же возрасте — как, задрав головы, смотрели на Р-101, и самолеты, и Джима Моллисона и Эми Джонсон. И как Амелия Эрхарт погибла в Тиморском море. И фильмы — «Дождь», «Мата Хари». И крикет — Джек Хоббс, Уимблдон — Бенни Остин и Бетти Натолл, автомобильные гонки и сэр Малькольм Кэмбл, «Арсенал» и Алек Джеймс и концерты в бедном разбомбленном Куинс-холле, хотя Гари там никогда не бывал, потому что серьезную музыку он не любил, а только джаз и свинг.
Когда мы начали ставить пластинки, сразу было видно, какое это для него удовольствие, но видно и то, как вся его нервозность вдруг вернулась. Он проиграл две, поставил третью, Виктора Сильвестера, и только тут собрался с духом и сказал: «Я совсем разучился, да и никогда не блистал, но, может быть, потанцуем?» Я сказала, что меня тоже когда-то называли стреноженным слоном, но вместе, может, будет легче, и мы поднялись с места и приготовились. Сначала он держал меня слишком на отлете, и мы все время смотрели друг другу на ноги и извинялись, и все так серьезно, и, когда пластинка кончилась, он, кажется, ждал, что я сяду или предложу выйти на веранду — не только потому, что ничего не вышло, но и потому, что я, может быть, согласилась с ним танцевать, чтобы было не слишком явно, до чего мне противно, что меня обнимает индиец. Но я попросила его найти пластинку «В этом настроении», в ней музыка, как тебе, вероятно, не известно, быстрая, легкая, сама тебя ведет, и опять потащила его танцевать, и теперь мы смотрели друг другу не на ноги, а через плечо, и держались ближе, и постепенно нашли какой-то общий ритм.
* * *
Если ты когда-нибудь это прочтешь, твое осуждение не огорчит меня, ведь меня уже не будет. Я могу тешить себя мыслью, что снова все это переживаю ради того единственного человека, который знает, как бледно такой пересказ отражает то, что было. Может быть, для меня это не только страховка от вечного молчания, но еще и утешительный приз, возможность снова ощутить его присутствие, пусть неосязаемое, но все же более отчетливое, чем в одних воспоминаниях. Все же это лучше, чем почти ничего, чем всего лишь незакрепленные мысли. О, я могла бы вызвать его к жизни вот этим моим затупившимся пером в другом виде, более приемлемом для тебя, но, может быть, не так точно соответствующем тому, каким он был на самом деле. Да, могла бы, если б умолчала о неуверенности, которую тогда чувствовала, о неловкости, которую мы оба ощущали; если б притворилась, будто с той минуты, как мы друг друга коснулись, мы оказались во власти простого чисто физического притяжения. Но простым оно никогда не было. Разве что если сказать, что встречные сложности аннулировали друг друга, с его стороны — та сложность, что обладание белой женщиной могло помочь ему утвердить свое «я», а с моей стороны — странный, почти сладкий страх перед его цветом кожи. Иначе как объяснить, что, когда мы танцевали второй раз, мы смотрели (упорно!) друг другу через плечо, словно боялись взглянуть в глаза друг другу?
В третий раз мы не пошли танцевать, но теперь, когда мы сидели и только слушали музыку, он уже не мог заподозрить во мне физического отвращения, как было бы, если б я отказалась танцевать с самого начала или после той первой, неуклюжей, безличной попытки. Когда мы, расставшись, уселись каждый в свое кресло, это было обоюдное бегство от опасности, опасности для себя, но и для другого, потому что ни он, ни я не были уверены, что другой эту опасность видит и понимает, какую роль притягательная сила опасности может сыграть в наших отношениях.
Вот так нас и застала Лили, когда вернулась, — мы сидели и болтали по-приятельски, явно довольные проведенным вместе вечером, а напряженность была скрыта так глубоко, что мы даже не знали, оба ли ее чувствуем.
После ее возвращения он побыл еще минут десять, не больше, и за это время, пока она с ним разговаривала, я словно видела, как он опять слой за слоем натягивает свою защитную оболочку, а Лили переходит с холодноватого тона на дружеский и обратно на холодноватый, словно в какой-то момент, перед тем как он окончательно спрятался, она углядела в нем уязвимую точку, которой опасалась, и сама поспешила прикрыть дверь — не затем, чтобы оставить его на улице, а чтобы удержать меня в доме, разлучить нас, чтобы всех уберечь от беды.
Обычно не придаешь особого значения тому, как люди действуют друг на друга, если ни того ни другого не любишь. А тут я, наверно, уже любила их обоих.
* * *
Военную неделю провели в конце апреля, так что обедал у меня Гари, очевидно, где-то в начале мая. В мае некоторые девочки из больницы уехали в отпуск в Дарджилинг и другие места. В Майапуре стояла невероятная жара. Луна была какая-то кривобокая, ты, помнится, говорила мне, что такое впечатление создается от пыли, которая скапливается в атмосфере. Вообще-то в отпуск уезжали немногие — из-за всяких политических кризисов, которые то вскипали, то затихали, то опять вскипали. Моя заведующая сказала, что может предоставить мне отпуск недели на две, и Лили, вероятно, была бы не прочь уехать ненадолго в горы, но в больнице персонала и так было в обрез, да я и не считала себя вправе брать отпуск, когда еще так мало поработала. Я предложила Лили поехать одной, но об этом она и слышать не хотела. Вот мы и продолжали жариться, как, впрочем, и почти все, начиная с окружного комиссара. Даже для устройства приемов было слишком жарко — раза два пообедали в гостях, раза два пригласили гостей к обеду, вот и все.
Гари на следующий день после того, как побывал у меня, прислал мне записку с благодарностью за вчерашний вечер, а через несколько дней я получила приглашение от миссис Гупта Сен — пообедать у нее в следующую субботу. Лили тоже была приглашена, но сказала, что ее зовут только из вежливости, да к тому же она опять играет в бридж, так что это исключается. Я приглашение приняла, после чего получила вторую записку, на этот раз от Гари, он писал, что, поскольку их дом трудно разыскать (номера расположены как попало в Чиллианвалла Багх — не одна улица, а несколько улиц и проездов), он, если я не возражаю, заедет за мной на тонге примерно в 7.15. Он выразил надежду, что мне будет не очень скучно, ведь граммофона у них нет. Я спросила Лили, надо ли понимать это как намек, что неплохо бы мне захватить наш граммофон и несколько пластинок, но она сказала — нет, ни в коем случае: мало того, что миссис Гупта Сен может не одобрить появления у нее в доме такого предмета (тем более что музыка у нас вся европейская, а она, вероятно, переносит ее с трудом), она еще, скорее всего, воспримет это как обиду, как критику того гостеприимства, какое она в силах оказать. Я послушалась Лили и думаю, что она была права.
Тетя Шалини была прелесть и очень хорошо говорила по-английски. Она рассказала, что английскому ее еще в детстве обучил отец Гари и как ей приятно, что Гари живет у нее, теперь у нее есть возможность вспомнить то, что успела забыть, и улучшить свое произношение. Показала мне много снимков Гари, сделанных в Англии, их время от времени посылал ей ее брат Дилип, отец Гари. Несколько раз он был сфотографирован в саду перед домом, в котором они жили в Беркшире, прямо-таки маленький дворец. Были и более поздние снимки — Гари с английскими друзьями по фамилии Линдзи.
Я сильно нервничала в предвкушении этого визита в Чиллианвалла Багх, особенно когда Гари опоздал за мной заехать и я ждала его одна на веранде. Лили уже укатила играть в бридж. Она посоветовала мне выпить до приезда Гари на тот случай, если миссис Гупта Сен окажется трезвенницей, и я, из-за того что пришлось прождать эти лишние двадцать минут, выпила побольше, чем следовало. Гари был ужасно расстроен, что опоздал, — наверно, боялся, что я расценю это как типично индийскую оплошность. Он сказал, что никак не мог найти тонгу — точно их все расхватали, чтобы попасть на первый сеанс в кино. Я вздохнула с облегчением, когда села в тонгу и увидела на сиденье холщовую сумку, а в ней, по всей видимости, завернутые в бумагу две бутылки — с джином и с лимонным соком. Когда мы ехали по Бибигхарскому мосту, уже почти стемнело. В тот раз, проезжая вдоль стены Бибигхара, я и спросила его, какого он мнения об этом парке. Мы посмеялись, когда выяснилось, что он там ни разу не был и не знал, что это он и есть. Я сказала: «Я живу в Майапуре всего несколько месяцев, а вы уже четыре года, а город-то знаю лучше. Вот так же люди живут в Лондоне, а побывать в Тауэре не удосужатся».
Мы свернули к новым кварталам Чиллианвалла. Улицы были освещены плохо, и от реки шел ужасный запах. Я подумала, господи, куда меня занесло, и, признаюсь, сердце у меня сжалось. Оно, правда, немножко разжалось, когда я увидела, какого типа здесь дома — построены впритык друг к другу, но культурного и современного вида, сплошь кубы и квадраты. Забавно было слушать, как Гари объяснялся с извозчиком на ужасном ломаном хинди, не лучше моего. Я его поддела на этот счет, и он постепенно оттаял.
