Анна и Вениамин почти не разговаривали с тех пор, как вернулись из Рейнснеса. Только держались за руки. Боялись выпустить друг друга из виду. Ведь тогда все могло случиться. Что именно, они не знали.
Однажды Вениамин спросил:
— Что он тебе сказал в тот день?
— Это утонуло в море, — ответила Анна. — Я не хотела оставлять это у себя.
Анна понимала, что все ее существо должно быть поглощено случившимся. Но это было не так. Она не могла даже оплакать тех, кто погиб.
Для нее понятие «ненависть» было чем-то нереальным. Во всяком случае, до сих пор. Его придумали исторические личности, чтобы оправдывать себя, когда они убивали друг друга. Она всегда считала ненависть бессмысленной и ненужной.
Но за последние дни ненависть заняла столько места в ее жизни, что это отвлекало от горя.
Однажды ночью, когда Анна лежала без сна, ею овладело такое бешенство, что она уже не могла оставаться в кровати. Она встала — ей нужно было выйти из дома. Бежать, кричать. А лучше всего пойти и растерзать того человека.
В прихожей она стала надевать пальто, но ярость помешала ей. Нужно было немедленно что-то схватить, разбить, разорвать. Не помня себя, она руками вырвала из стены медный крюк для одежды.
И тут же ее обхватил Вениамин:
— Анна! Умоляю, буди меня, если тебе станет невмоготу. Не замыкайся в себе. Я не выдержу…
Анна выпустила крюк из руки, и он упал ей на ногу. Это принесло облегчение.
— Я ненавижу! Ненавижу! Разве ты не понимаешь? — Она заколотила кулаками по его груди.
Он напрягся, но не стал ее удерживать.
— Я так ненавижу…
— За то, что он сказал тебе… до…
— Да! Я должна была сама видеть и понимать.
— Идем! — Он повел ее вверх по лестнице.
Помог снять пальто, уложил в постель, лег рядом и закрыл их обоих периной.
Свет был беспощаден. Несмотря на спущенные шторы. Казалось, они лежат на пронизанной лучами льдине.
Она услыхала его голос:
— Я должен был все рассказать тебе. Но боялся, что ты меня не поймешь… Это никогда не касалось моих чувств к тебе. Но все равно я должен был сказать. Тогда бы… Тогда бы ты, может, ненавидела меня не так сильно.
— Тебя? — удивилась она.
Он молча смотрел на нее. Черты его лица как будто стерлись. Глаза были совсем близко. Анне хотелось спрятаться. И вместе с тем хотелось еще крепче прижаться к нему.
— Нет. Я ненавижу Вилфреда Олаисена за то, что он год за годом беспрепятственно отравлял все вокруг своим ядом, пользовался своей силой. И ведь никто, кроме Дины, даже пальцем не шевельнул, чтобы помешать ему. Я ненавижу его так сильно, что не могу жить с этой ненавистью. Я даже горя не чувствую. Если б я могла, я бы… я бы…
Он смотрел на нее, как на чужую. Потом крепко прижал к себе.
— Ты ненавидишь его за то, что он рассказал тебе про нас с Ханной?
— Ты встречался с ней? — прошептала она.
— Да.
Анна смотрела через его плечо. На зеркале, что стояло на комоде, в правом углу были пятна. Должно быть, сырость испортила амальгаму.
— Почему?
— Она нуждалась во мне. И я пользовался этим.
Она слышала его слова. О чем мы говорим, думала она. С кем я говорю?
— Теперь я все понимаю. Когда-то я дал Ханне основания считать, что мы поженимся. Я изменил ей. Он избивал ее, а я с этим мирился. Из страха потерять тебя я не признавался, что всегда был неравнодушен к Ханне.
— Неравнодушен? — Она сама слышала, как жалко звучит ее голос.
— Из-за того что я иногда… хотел ее, я не все мог рассказать тебе. Ты бы превратно это истолковала. Я, например, был однажды у Ханны, когда ни Вилфреда, ни тебя не было в Страндстедете.
— Почему ты пошел к ней?
— Она хотела, чтобы я помог ей избавиться от беременности.
— И ты помог?
— Нет.
— Вы часто встречались? — Она почти не слышала своего голоса.
— Когда она нуждалась во мне. И была возможность. Не часто. Но случалось.
Анна внимательно смотрела на Вениамина. Ей казалось, что на его лицо наброшена пелена, словно кто-то пытался скрыть его от нее. Ей хотелось спросить у него, когда, где и каким образом он встречался с Ханной. Сколько раз. Ведь она слышала, как он расспрашивал своих пациентов, чтобы поставить диагноз. Чем серьезней болезнь, тем важнее получить точный ответ.
— В последние годы между нами ничего не было. Но много лет назад… Даже после твоего приезда. Я сам все испортил. Ложь росла и росла.
Его слова отозвались в ней острой болью. Он вдруг куда-то отодвинулся от нее.
— Чью смерть ты оплакивал, когда мы умерли?
В ушах у нее шумела тишина.
— Смерть? Я оплакивал смерть сестры. Но потерял я тебя. Когда я тебя обнял, мне как будто вернули назад мою жизнь.
— Сестер не желают, — жестко сказала она.
— Я знаю. Но так было.
Она хотела повернуться к нему спиной. Или встать и уйти. Но увидела свое прозрачное одиночество. И это парализовало ее.
— Я не могу состязаться с покойницей.
— Тебе не нужно было бы с ней состязаться, даже если б она не погибла.
— Но я состязалась, хотя и не понимала этого.
— Нет. Виной всему мое непостоянство. Моя измена.
— Как я могу верить тебе?
— Не знаю. Но я готов отдать жизнь, чтобы ты мне поверила.
Она повернулась к нему. Хотела найти честность, но нашла только отчаяние. Он не спускал с нее глаз. Его губы превратились в сухие трещины, которые он все время смачивал языком.
— В конце июля я поеду в Копенгаген. Как собиралась.
Долгое время слышалось только его дыхание.
— Ты вернешься? — спросил он наконец.
— Не знаю.
Свет был слишком тихий и холодный.
— Я это заслужил, — сказал он и сжал ее еще крепче.
— Это все, что ты можешь сказать мне? — прошептала она.
— Я люблю тебя, Анна! Если ты не вернешься, я приеду за тобой. Буду молить и осаждать тебя. Я тебя не отпущу. Никогда. Слышишь? Даже если ты найдешь другого! «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность…»[13]
От чувства невесомости у нее закружилась голова. Он был так близко! Не только его тело, кожа, дыхание. Но и мысли. Как давно это было!..
— И когда-нибудь я спрошу, можешь ли ты простить, что я не рассказал тебе… Но сейчас я не смею.
Их глаза встретились, и она увидела, что он боится не меньше, чем она сама.
На другой день Анна пошла к Олаисену. Сказала, что должна поговорить с ним наедине.
Он был приветлив и благодарен, что она пришла к нему. Но его глаза выдавали тревогу.
Когда они сели и дверь была закрыта, Анна объяснила цель своего визита.
Ей нужно поговорить с ним о том, как случилась эта трагедия. Кроме него, ей поговорить не с кем.
Олаисен растроганно слушал Анну.
Она начала неуверенно, но потом голос обрел твердость.
— Мне хотелось сказать тебе, что иногда слова способны роковым образом изменить нашу жизнь.
Она замолчала и наклонилась к нему:
— Когда ты рассказал мне про Ханну и Вениамина, со мной что-то случилось. Сперва я сомневалась, но потом поверила тебе. Поверила, что я одна все эти годы пребывала в неведении.
— Мне неприятно говорить об этом сейчас. Я не хочу плохо говорить о покойнице, — строго сказал он.
Но она пропустила его слова мимо ушей.
— Из-за этого я потеряла голову. Забыла погасить лампу на чердаке. И к тому же напугала Карну.
У Олаисена забегали глаза. Однако она не обратила на это внимания. Она виновата, что лампа опрокинулась и Дина с Ханной погибли. Вот как велика бывает сила слов! Понимает ли он хоть отчасти, какой виноватой она себя чувствует? Понимает ли, что с этим чувством вины ей придется жить всю жизнь?
Олаисен хотел что-то сказать. Но не мог найти слов.
Много дней она ненавидела его за то, что он сказал ей. Ненавидела так сильно, что не могла даже оплакать погибших. Способен ли он понять это?
Он опять хотел заговорить. Но не мог даже дышать.
— Я понимаю, с моей стороны жестоко говорить сейчас об этом, прошло еще слишком мало времени. Тем более что мной движет не сострадание, а ненависть и месть. Тут уж ничего не поделаешь. Но уверяю тебя, никто никогда не относился к тебе так же серьезно, как я. Ты, конечно, знаешь, что меня нашли далеко в море, а не на чердаке. И сегодня я рада, что это так.
Она опять вспомнила про лампу. Они погибли именно из-за этой лампы, и Дина, и Ханна.
— Хотя погибнуть должна была я, — продолжала Анна. — Для этого я и оказалась в море! Эта лампа!.. Она спасла меня, убитую твоими словами. Когда я увидала пожар, я поняла, что наделала. Ты понимаешь, что я сейчас чувствую? Ты когда-нибудь чувствовал вину за свои поступки, Вилфред?
Он смог только кивнуть. Хотел прикоснуться к Анне, но лишь слегка шевельнул рукой.
