Осипшая женщина кричит: «"Ла вуа нувель»! Последний выпуск!» Можно купить газету… Бретейль развернул лист, прочитал: «Принципы сотрудничества восторжествуют…» Эту статью он продиктовал вчера – до визита к фон Шаумбергу… Впрочем, завтра он напишет: «Принципы сотрудничества восторжествовали…» Беженцам хорошо на дорогах, пленным чудесно в плену, Франция нежится под немецким сапогом. Жолио – редактор, а Бретейль пишет…
Так он проходил до того часа, когда громкоговорители завопили: «Заходите в дома! Время!»
В своей нежилой квартире, глядя на раскиданные по диванам платья, фрачные жилеты, ленты, Бретейль громко зевал. Потом он решил работать. На листе бумаги поставил крестик, зачем-то написал: «Томление человеческого духа». Отложил перо и снова прошел по комнатам, остановился перед детским стульчиком, постоял – без мыслей, без молитвы – и снова сел к столу.
Он быстро писал:
«Его превосходительству господину генералу фон Шаумбергу.
Ввиду усиления подрывной деятельности сторонников Англии и де Голля, я считаю необходимым, чтобы германское командование сделало жест, способный внести умиротворение, – хотя бы впустило в Париж многодетных матерей.
Со своей стороны, я готов работать совместно с вами для уничтожения английских агентов, коммунистов и приверженцев де Голля. Я предоставлю комендатуре список дурных французов…»
Он долго писал. На стене неподвижно стояла тень – длинная и острая, как от шеста.
В те дни парижане сидели по домам: не могли привыкнуть к немецким солдатам на улицах. Аньес утром шла в лавку. Длинная очередь была молчаливой: люди старались ни о чем не думать. Поиски килограмма картошки или бутылки молока отвлекали. Если и говорили, то о близких, пропавших без вести; у одной исчез муж, у другой – сын.
Какой-то старичок в очереди вздохнул:
– А Франция?
Никто не ответил; но все подумали: тоже пропала…
Как вещицы на столике покойника, памятники Парижа доводили до слез. Поэты сжимали немые лиры. Маршалы мчались на мертвых конях. Бронзовые ораторы говорили с голубями. Люди вспоминали: возле статуи Дантона я поджидал Мадлен…
Не хотелось продолжать эту иллюзорную жизнь: и все же люди жили, стояли в очередях, варили бобы, писали письма. Надписывали старые адреса, уже не существующие. А почты не было. Одинокий город слышал только непонятные песни немецких солдат да птичий гомон в тенистых скверах.
Был сквер и неподалеку от школы, где жила Аньес, несколько платанов. Под широким деревом Дуду жадно хватал ручонками золотой теплый песок. Спасение Аньес было рядом – смуглый мальчик, порывистый и нетерпеливый, как Пьер.
Вначале Аньес хотела выбраться из Парижа: манил ее Дакс, где жил отец. Услыхав, что немцы и в Даксе, Аньес насупилась. Что-то в ней дрогнуло, закрылась последняя лазейка; сказала себе: «Значит – жить с ними!..»
Она продавала старьевщику платья, книги, безделки: этим жила. Ее существование, тупое и сонное, походило на зимнюю спячку зверя. Так жила не только Аньес. Так жил Париж; о нем в те дни говорили повсюду, издевались над ним или его жалели. А Париж ничего не чувствовал, как больной на операционном столе, неспособный уже сбросить маску с хлороформом.
В душный вечер, уложив Дуду, Аньес села возле окошка. Время шло мимо. Ее вывел из полусна легкий стук. Кто может прийти в этот час? Да только они… Никогда она не думала про немцев иначе: «они»… Зачем они пришли?.. И Аньес отчетливо подумала: «Если смерть, я к ней не готова».
Открыв дверь, она увидела трех подростков.
– Они за нами гонятся…
Аньес провела их в пустой, неубранный зал. Старший объяснил:
– Я солдат, артиллерист. А это мой брат, его товарищ… Мы из Бове… Дошли спокойно только вот здесь, у метро, нас остановили. Мы – бегом… Звонили, стучали, никто не открывал, наверно, все уехали…
Внизу раздался настойчивый стук. Аньес заметалась: что делать? Вдруг вспомнила: в кладовой – ящики. Она быстро втолкнула туда юношей; накидала поверх тряпье, оставшееся после беженцев. Потом зачем-то схватила на руки сонного Дуду и побежала к двери.
Вошли два немца, один француз.
– Кто здесь проживает?
– Я и мой сын. Ему четыре года.
– Больше никого?
– Смотрите…
Француз вошел в первую комнату, заглянул в стенной шкаф, почему-то взял книжку, лежавшую на столе. Один из немцев вежливо сказал:
– Простите сударыня. Это ошибка.
Когда они ушли, Аньес уложила раскапризничавшегося Дуду; потом пошла в кладовку. Младший (его звали Жак) вылез первый, смеялся:
– Я боялся чихнуть… А там пыли, пыли!..
– Надо вас накормить, – сказала Аньес.
На счастье, остался в котелке суп, немного хлеба, салат. Солдат признался: «Со вчерашнего вечера ничего не ели…»
– Теперь спите.
– Нет. Мы часок подождем, чтобы они успокоились, и двинемся. Нам бы только до Шартра… Там у нас человек – вывезет…
– Но куда вы поедете из Шартра? Они повсюду…
Переглянулись: глазами спрашивали друг у друга – нужно ли ответить? Солдат сказал:
– Нельзя говорить. Но вы – француженка, поймете. В Лондон. Сражаться.
Аньес удивилась:
– Сражаться? Но ведь перемирие подписано…
Жан, возмущенный, крикнул:
– Кем? Предателями!
– Тише, – цыкнул солдат. Обратился к Аньес: – Война не кончена. Я был в Дюнкерке… Брат и Жак еще не призывались. Но теперь все честные люди должны сражаться… Что они сделали с Францией!.. В Бове… Нет, не хочу рассказывать… А война еще не кончена. Мы слышали радио… Из Шартра нужно пробираться в Бретань. А там легко – рыбаки довезут. Главное – выбраться из Парижа… Я достал пиджак, плащ, но видите…
На нем были солдатские штаны. Аньес засуетилась: «Сейчас…» Среди хлама, брошенного беженцами, нашлись и брюки. Солдат примерил – все рассмеялись: немного коротки, но сойдет…
Аньес вдруг сказала:
– У меня мужа убили на фронте. Зачем победа?.. (Ей показалось, что она спорит с Пьером; на минуту вспыхнула.) Важно другое: что на душе. А люди думают о границах, о карте…
– Мы думаем именно о душе, – закричал Жак (и снова солдат цыкнул: тише!). – Да, да, о душе. Разве Франция – это на карте? Это – вот здесь… Если ее не будет, я не смогу жить. А мне восемнадцать лет, я хочу жить, очень хочу… Погибнем? Кто-то спасется. У вас – сын… Это и есть Франция. Разве не так?..
Она покачала головой: слова ее не убедили. Но, расставаясь с тремя юношами, она крепко поцеловала каждого, и на глазах у нее были слезы.
Потом она села возле Дуду, все плакала, плакала. Продолжалось это несколько минут; она думала, что прошло много времени. Вдруг вскрикнула, кинулась к окну: два выстрела, и близко. Закричал, проснувшись, Дуду. С грохотом подалась дверь. В комнату вбежали немецкие солдаты.
Аньес увидела французского полицейского, того, что приходил прежде. Француз кричал: «Вот она!..» Немецкий офицер что-то сказал. Аньес подхватили два солдата. Офицер говорил французу: «Как вы их прозевали?..» Плакал Дуду. Аньес потащили к машине. Ей выворачивали руки – она не чувствовала ни страха, ни боли. Пронеслось в голове: «А Дуду?..» Тогда она слабо вскрикнула. Немец сказал: «Это вам не любовные объятия…»
Ночь была особенно темной. Аньес показалось: лес (за деревья она приняла дома). Потом ее провели по длинному коридору. Пахло кожей, капустой, мочой. Ее втолкнули в пустую комнату. «Это не тюрьма, – подумала Аньес. – Но что здесь было раньше?..» На полу пятно от чернил. Может быть, школа?.. Показалось смуглое лицо Пьера. Он заглядывал через плечо в школьную тетрадку и целовал, целовал… Какая яркая лампочка – у самого потолка! Она села на пол возле стены. Вспомнила: Дуду один… Ее охватило отчаяние, тихое и плотное, как обморок. Вдруг она вздрогнула: прочитала на стенке слова, нацарапанные гвоздем или булавкой: «Прощай, мама! Прощай, Франция! Робер». Почему Аньес захотелось приписать: «Прощай, Дуду»? Почему это казалось ей облегчением? Но гвоздика не было. Она посмотрела на свои коротко остриженные ногти и заплакала. Потом подумала: они говорили, что прозевали. Значит, те спаслись. Проедут к своему генералу… Жак – милый… Из всех событий ее жизни сейчас это было самым важным: спаслись.
Ее повели на допрос. Немецкий офицер отослал переводчика: он хорошо говорил по-французски; зачем-то сказал Аньес: «Я два года провел в Гренобле. Красивый город». Был любезен, старался успокоить Аньес: «За вашим сыном ухаживают», уговаривал: «Скажите, кто эти люди, и мы вас отпустим». Молчание Аньес его раздражало:
– Сударыня, у меня нет времени. Вы молчите? Следовательно, вы – английская шпионка.
Она кивнула головой.
– Да. – Ее глаза стали мягкими, нежными – такими они были в Бельвилле под чердачным оконцем, когда Пьер смущался и бушевал.
Она тихо продолжала:
– Да. Шпионка. Зачем вы пришли к нам? Теперь все против вас. Даже дети. Я вам не скажу, кто эти люди. Слава богу, вы их не поймали. Это – главное. А меня можете убить. Я не нужна – я даже стрелять не умею…
