Минимаркет повержен в испуг и оцепенение. Дидье Мазео спросил меня, видел ли я, что появилось на стене Ла Сапиньер. Нет, ответил я, и что же? Вы лучше сами взгляните, посоветовал Дидье, — я ничего говорить не хочу. Ну-с, я сделал на моей мотоциклетке крюк, чтобы проехать мимо дома. Справа от его ворот в стену вделана каменная мемориальная доска с резной надписью (по-французски): „Памяти Бенуа Верделя (1916–1971), известного как „Рауль“, командира группы Сопротивления „Ренар“, которая 6 июня 1944 г. освободила Сент-Сабин от немецкого ига“. Что же, многое становится ясным: семейное владение; отец — борец Сопротивления, возможно, местный герой. Как получилось, что никто в Сент-Сабин не знал об этой связи, и почему Дидье Мазео столь хмур и насторожен?
„Тверда, как колокольная медь“. Эту фразу отец использовал для описания на славу замороженной мясной туши. Не могу понять, почему она вдруг всплыла в моей голове. Я не думал о нем уже многие годы и сейчас, когда вызываю в сознании образ отца и вспоминаю его грустную, терпеливую улыбку, в слезных протоках моих начинается резь, автоматически.
Габриэль заглянула ко мне, выпить. Должен сказать, я скучаю по обществу женщин. Произойти между нами ничего не может, однако вдыхать аромат ее духов, смотреть, как она откидывается в кресле и перекрещивает ноги, склоняться к ней, поднося спичку к ее сигарете и ощущая на ладони нажатие направляющих мою руку пальцев — все это доставляет мне острое чувственное удовольствие. Я впитываю ее присутствие здесь, в моем доме, с подавленным и нежным эротизмом, на какой только осмеливаюсь без того, чтобы показаться невоспитанным. Я провел ее по дому, она заметила маленький набросок Пикассо на стене моего кабинета. Рассказал, откуда тот взялся, и она, по-моему, изумилась, узнав, что мы с ним были знакомы. Окинув взглядом стопки книг и коробки с бумагами, она спросила, над чем я работаю, и я рассказал ей немного об „Октете“.
Потом сказал, что видел доску на стене, и Габриэль объяснила мне ее значение. Отец состоял во время войны в Сопротивлении, однако она узнала об этом лишь после его смерти. Мать поведала дочери о немногих известных ей фактах: о его подпольной кличке, о том, что он руководил в Ло группой, называвшейся „Ренар“, и получил в день вторжения приказ освободить Сент-Сабин и расставить усиленные посты по основным дорогам и мостам этой местности. Из того, что Габриэль прочитала по истории Сопротивления, ей стало ясно, что в число задач отца входили также облавы и арест сторонников наци и коллаборационистов. После войны он купил Ла Сапиньер, однако вскоре за тем дела увлекли его за границу, а семья перебралась в Париж, где родилась сначала Габриэль, а потом, шесть лет спустя, ее брат. „Вполне возможно, что меня и зачали в Ла Сапиньер, — сказала она со смешком. — А после смерти отца, когда мы обнаружили, что владеем здесь собственностью, семья решила, что самое простое — сдать ее в аренду“. Следом она намекнула на собственные сложности в браке и сказала, что, когда те „разрешились“, ей захотелось резко изменить свою жизнь, и она сочла уместным почтить память отца, восстановив дом и торжественно отметив то, что он сделал для Сент-Сабин. Он никогда не рассказывал о войне? — спросил я. Никогда, ответила Габриэль. Даже мать знала очень немногое — она познакомилась с отцом в 1946-м, а годом позже семья перебралась в Париж. Вы должны понять, сказала Габриэль, что для людей из поколения отца освобождение, как бы страстно они его ни желали, стало также огромной травмой: сражаясь с немцами им нередко приходилось сражаться и с французами, — а когда война закончилась, встал вопрос о справедливости и возмездии. Нелегко жить с воспоминаниями о том, что ты видел и что, возможно, обязан был делать. Mieux de se taitre[239].
Сильная ночная гроза. Выйдя утром, обнаружил, что ливень пропитал землю водой, но воздух кажется свежим, заново промытым, заново отфильтрованным.
Мило-Плаж. Отель „Дюны“. Внезапное желание побыть у океана привело меня сюда, в городок на атлантическом побережье, к югу от Мимизана. Этот маленький отель стоит в дюнах, лицом к Этанг-де-Мило — лагуне, она же пруд, который приливы наполняют соленой водой. Шесть номеров на втором этаже, а под ними ресторан „У Иветт“, где летом открывают раздвижные двери и выставляют столы на прямоугольный деревянный помост под плотным, затеняющим его виноградом.
Мило-Плаж это курортный городок, удаленный от крупных населенных пунктов как раз настолько, чтобы он оставался незабалованным, скромным. Вблизи etang[240] расположен quartier des pecheurs[241] с яркими деревянными домиками рыбаков, его огибают две улицы с магазинами и барами, и над всем городком царит высокий, выкрашенный в белые и красные полосы маяк. Поднявшись по закрывающим улицы от океана дюнам, обнаруживаешь огромные песчаные пляжи западного побережья Франции. Там и тут с выветривающихся дюн спускаются к океану еще уцелевшие бетонные бункеры и пулеметные гнезда „Атлантического вала“ Гитлера. Пляжная жизнь вращается вокруг ecole de surf [242] и пары хибарок, в которых торгуют напитками и бутербродами.
Мило-Плаж порекомендовал мне, — взяв с меня обещание никому об этом не говорить, — Янник Лефрер-Бруно, которому я рассказал о своей потребности еще раз побывать у моря. Он также попросил сказать Иветт Пелегри, владелице отеля, что я его друг. По-моему, на ее гостеприимстве это почти не отразилось. Иветт, полногрудая женщина с крепким лицом и яркими рыжеватыми волосами, сознающая, что ее ресторан — лучший на этом участке побережья. Вследствие чего она взвинчивает цены, отваживая молодежь и туристов; ее клиентура: люди обеспеченные либо стареющие — или и то, и другое сразу. Я в этом году хорошо заработал, сдавая лачугу, и решил, что заслужил праздник. Поселился я здесь поначалу на неделю, но теперь идет уже вторая. Сплю я хорошо и завтракать выхожу на террасу поздно. Потом брожу по городу, покупаю газету, а ко времени ленча обычно перехожу через дюны на пляж, и там выпиваю пива и съедаю бутерброд в одной из пляжных хибарок. Обедаю ровно в 8:00 — „У Иветт“: неизменные устрицы, жареная рыба, tarte du jour[243] и бутылка вина. Вино могло бы быть и получше, и потому я спросил у Иветт, не станет ли она возражать, если я буду приносить собственное — нет проблем, ответила она, пока вы готовы приплачивать le petit supplement[244].
Так что я сижу сейчас в тени под зонтом на дощатом настиле пляжной хибары, в руке у меня стакан пива, на коленях книга, я разглядываю приходящих и уходящих людей и слушаю шипение волн, встающих, уплощающихся и разбивающихся о песок. Надо бы поступать так каждый год, пока хватает денег и сил, — они благотворно действуют на душу, такие вот несколько дней.
Я как раз нашел опрятное решение для сложного скачка во времени, который собирался произвести в „Октете“, уже приближался ленч, я открыл бутылку вина, и тут позвонила Габриэль.[245] Сильно сдавленным голосом она спросила, не могу ли я немедленно приехать к ней. Я вскочил на мотоциклетку и покатил в Ла Сапиньер. Габриэль ждала меня на дороге у ворот, курила. Мы даже не поцеловались в знак приветствия, — она просто указала, ни говоря ни слова, на доску.
Доска была основательно изуродована, похоже на то, что по ней несколько раз с силой ударили чем-то острым, киркой, быть может, отчего в камне появилось пять-шесть больших выбоин, полностью обезобразивших его поверхность. Глаза Габриэль были красны от сердитых слез, ее сотрясал с большим трудом подавляемый гнев. „Кем надо быть, чтобы сделать такое, Логан?“ — спросила она по-английски, словно не желая пятнать французский язык разговором об этом прискорбном надругательстве. Жандармов она вызывала? Конечно. Что они могут? Ничего. Молодежь, вандалы — покажи им что-нибудь новое, они тут же захотят разрушить его. И тут она заплакала, — меня это очень растрогало, — я обнял ее за плечи и отвел в дом. Остался у нее на ленч; Габриэль медленно приходила в себя, строила планы о том, чем заменить камень — быть может, лучше всего отлить доску из металла. Я поприветствовал эту идею.
Ночью темная мысль: все мы желаем себе смерти внезапной, но ведь знаем же, что выпадает она далеко не каждому. Так что кончина наша — это окончательное проявление везения или невезения, последняя добавка к их накоплениям. Однако природа предлагает нам некую форму утешения — это соображение вдруг осеняет меня, пока я гадаю о том, как уйду. Чем более затянута, болезненна и недостойна наша кончина, тем сильней мы желаем смерти, — мы ждем не дождемся окончания жизни, мы алчем, алчем забвения. Но утешение ли это? Пока ты сравнительно здоров и благополучен, ты хочешь оставаться здесь так долго, как сможешь, страшишься смерти, отвергаешь ее. Разве лучше стремиться к концу?… Мне вот уже за восемьдесят — беззубый, хромающий, с бурым туманом, время от времени опускающимся на меня, но в остальном я благополучен настолько, насколько можно этого ожидать, — и я обнаруживаю, что прошу мироздание дать мне еще чуточку везения. Внезапный уход, пожалуйста. Просто выключите свет.
