Бомбы падали с визгом, и весь дом содрогался с таким звоном, какой бывает, когда бьется посуда. Где-то поблизости раздался самый сильный взрыв, какой ему пришлось пережить; балка, к которой он прислонился, толкнула его в спину, бак с водой загудел, как колокол, и он ясно услышал грохот рухнувшего здания. Он посмотрел на полковника, но у того был такой вид, словно он вообще не замечает происшедшего. Подобный стоицизм был выше сил мистера Бантинга; теперь он думал о жене, которая сидит вместе с Эви и ребенком под лестницей. В нем нарастали ненависть и злоба против всего немецкого, по силе превосходившая все когда-либо испытанные им чувства. В прошлую войну он никогда не чувствовал такой глубокой и ожесточенной ненависти к врагу. Мистер Бантинг вообще не склонен был ненавидеть, но в эту минуту он страстно желал, чтобы война не кончалась до тех пор, пока немцы у себя на родине не испытают все то, чему они с такой жестокостью подвергают других.
Внизу хлопнула дверь, кто-то, спотыкаясь, быстро поднимался по лестнице. Мистер Бантинг услышал, как лезут на стул, и в следующее мгновение в люке появилась Джули.
— Опять зажигалки... Целыми пачками.
Он испуганно посмотрел на нее. — Боже мой! А ты разгуливаешь по улицам!
— Не говори глупостей, папочка. Я ведь в пожарной охране.
Он беспомощно махнул рукой и взглянул на полковника, точно спрашивая, есть ли у него дочери. Но полковник старался разобрать, что говорила ему Джули. Оба делали какие-то пояснительные жесты.
— Кажется, есть одна на плоской крыше.
Сначала мистер Бантинг не желал этому верить. Его охватило раздражение, как при мелких домашних неурядицах. В Килворте тысячи крыш, с какой стати именно на крышу полковника должна второй раз упасть бомба? Все обидное и несправедливое являлось ему сначала под личиной неправдоподобия.
— Да они бросают их сотнями, — настаивала Джули. — Тысячами!
— Надо бы посмотреть, — сказал полковник и начал дергать раму слухового окна. Открыть его он не сумел, и мистер Бантинг, пробравшись по балкам, поднял щеколду.
— Простите, Бантинг, вы уже столько сделали...
— Ничего. Как же мы влезем?
Полковник согнул колено и указал на него. — Становитесь, ничего ему не сделается.
Никогда в жизни мистер Бантинг не воображал, что ему придется делать такую нелепость. Но другого выхода не было. Он стал на колено полковника, протиснул голову и плечи в окно и оказался над черепицами. Свежий ночной ветер пахнул ему в лицо, никогда еще, кажется, он не дышал таким чистым, прохладным воздухом. Он вдохнул его полной грудью и сразу почувствовал прилив сил, но одновременно в нем пробудилось сознание опасности. Как раз под ним черепичный скат переходил в небольшой участок плоской крыши, и там горела бомба.
— Дайте совок, — сказал он и, взяв совок, нагнулся. Потом высунулся еще дальше и опять нагнулся.
— Нет, не выходит! — сказал он и присел, услышав визг зенитных осколков, пролетавших мимо под довольно опасным углом, как ему показалось.
Он осторожно выглянул опять. — Удержите вы меня, если я высунусь еще дальше? — спросил он и почувствовал, что полковник крепче ухватил его за лодыжки.
Он нагнулся над черепицами. Если бы полковник выпустил его, он соскользнул бы на плоскую кровлю, где был парапет, который не дал бы ему упасть. Поза была не столько героическая, сколько неудобная и нелепая. Он вытянул руку, поддел бомбу совком и уронил ее.
— Чорт! — выругался он и подумал, нельзя ли нагнуться еще ниже, потом решил, что не стоит. До чего глупо — человек его возраста, и вдруг висит вниз головой, высунувшись из слухового окна. Все вообще бред и чепуха. Он отогнал эту мысль и заставил себя успокоиться. Опять подцепив бомбу, он покатил ее к парапету. Она опять сорвалась, и секунду-другую он молча смотрел на нее, не понимая, в чем дело, потом осмотрел совок со всех сторон.
«Ну, постой же!» — подумал он и очень медленно и осторожно, весь обратившись во внимание, подцепил бомбу сбоку и столкнул ее в сад.
Внизу, с обычным после отбоя чувством невыразимого облегчения, мистер Бантинг выпил стакан пива. Он умылся, но миссис Сандерс все еще чистила его щеткой, пока он пил пиво. Полковник откупорил одну бутылку, потом другую, рассеянно и ненавязчиво, но очень радушно опережая желания гостя. Его жена все огорчалась, что у мистера Бантинга намокли отвороты брюк, и всячески выражала свою благодарность. Оба супруга были старые люди, по меньшей мере, лет на десять старше мистера Бантинга. Убранство гостиной было у них чинное и старомодное, и манеры подстать, и церемонная их любезность стесняла мистера Бантинга.
С Джули полковник, был особенно галантен.
— Ваша дочь пьет херес, мистер Бантинг?
— Ну, еще бы! — вмешалась Джули. — Вот спасибо! — Этот сорт вина был неизвестен в коттедже «Золотой дождь».
Он наполнил ее стакан. — Я всегда буду вспоминать о вас, дорогая моя, — сказал он торжественно, — как о девушке, которая была в пожарной охране и не ушла с поста, хотя кругом сыпались бомбы.
— А мне это нравится.
— Вот как! — улыбнулся он. — Мы все-таки растим неплохую молодежь. А, мистер Бантинг?
Не вполне понимая, что именно хотел сказать полковник, мистер Бантинг все же согласился с ним. Он сказал также, что пиво прекрасное, но поспешил отказаться от третьего стакана, опасаясь, что его похвалу поймут превратно. Он всегда боялся «злоупотреблять чужой любезностью», по его выражению. Уходя домой, он оглядел свой костюм в высоком зеркале Сандерсов, запахивая пиджак и выгибая шею, чтобы разглядеть брюки сзади.
— Как, по-твоему, мама заметит что-нибудь?
Джули неожиданно фыркнула, поставила рюмку на стол и неудержимо раскашлялась. Потом посмотрела па него насмешливо и ласково.
— Нет, папочка, — сказала она, делая серьезные глаза. — Где же ей заметить.
— Напрасно ты пила это вино, оно для тебя слишком крепко, — сказал он, когда они вышли, и подставил ей руку. Она с нежностью прижалась к нему.
— Лучше не говорить дома, что мы лазили по крышам. Твоя мать из-за всего волнуется.
После ужина он довольно долго чертил огрызком карандаша в блокноте. Иногда выходил в кухню и своей стальной линейкой измерял разные части совка для бомб. Борта, по его мнению, были неправильной формы, а посредине нужно было бы сделать углубление. Закончив чертеж, он проставил размеры и с гордостью полюбовался на него.
Потом написал поперек листа: «Чертеж для мистера Бикертона», — не потому, что боялся забыть, а из любви к записям. Аккуратно сложив листок, он запер его в чемоданчик, который брал с собой в город.
В следующие за этим недели мистеру Бантингу иногда казалось, что в военных действиях наступило затишье. Никаких внешних признаков затишья не было, бомбежки продолжались, но он не мог отделаться от этого чувства. Дневные и ночные тревоги, как ни были они страшны, стали с течением времени привычным делом, и люди приспособились к ним. Мистер Бантинг приспособился даже к большему: он ждал еще худших ужасов. Он ждал, что волна бомбежек будет все нарастать, города будут пылать и рушиться под градом бомб, падающих с неба. Начнутся убийства и зверства в масштабах, превосходящих самые кровавые побоища в истории. Насколько человеческий ум может быть подготовлен к таким событиям, ум мистера Бантинга был к ним подготовлен с помощью доктора Геббельса и его присных, которые заранее предупреждали, что все это неизбежно.
Была угроза войны, и война началась; была угроза блицкрига, и она осуществилась. Мистер Бантинг, заранее переживший страх перед этими испытаниями, ждал, наблюдал. Если ему, как всем англичанам, нехватало воображения, зато у него была английская флегма и деловитость. Он был потомком того человека, который сумел уйти от гнавшегося за ним дракона, и, весь израненный и обожженный, все же доложил святому Георгию, что огненный язык дракона хотя и смертоносен, но длиной не в семь футов, как говорили, а немного меньше. Только так и только такие люди могут подойти к дракону и сразить его.
Занимаясь такими наблюдениями среди тревог и бомбежек, частых страхов и постоянного беспокойства, мистер Бантинг внезапно обнаружил, что блицкриг уже достиг своей полной мощи. Весь пар был выпущен, в котле фюрера больше ничего не оставалось. Однако потрясти мир не удалось. Жизнь мистера Бантинга перестроилась, как и жизнь фирмы Брокли, как и жизнь Сити. Не будучи героем, он переносил войну со всей твердостью, доступной пожилому человеку, страдающему одышкой, и со всем спокойствием и презрением к врагу, способному так его недооценивать. Да, затишье в войне было. Оно было в нем самом, в умах и сердцах тех, кто окружал его.
Он проходил по новому, измененному войной миру и не забывал любоваться на распускающиеся листья. Он не умел утешаться мыслью о далекой утопии. Это было хорошо для Эрнеста, а он жил изо дня в день и радовался, глядя, как пробиваются из земли первые зеленые ростки его десятка нарциссов, как распускаются первоцветы, пересаженные из килвортского леса много лет тому назад. По воскресеньям он занимался перепланировкой сада, и живший в соседних кустах реполов, отличимый от всех чужих реполовов, скакал за ним по пятам, в ожидании хлебных крошек.
