— Поздравляю, — сказала она, и он заметил, что ее рука продета под руку Чоуна. В первый раз он видел, чтобы она опиралась на руку Чоуна. Как будто теперь она была уверена, что они придут в порт, и именно так собиралась сойти на берег.
— Вы меня насмерть перепугали, лейтенант, — сказала она. В присутствии Чоуна она не называла его Айрой.
— Все прошло неплохо, — сказал он.
— У вас хорошая правая, — сказал Чоун с ухмылкой. — Прекрасный был боковой.
— Вообще-то мне не надо было его бить.
— Если уж у человека такой удар, так надо им пользоваться. Разве нет?
— Ну, теперь я думаю, что у него просто началась истерика.
— Откуда вы знаете?
— Я не знаю, я предполагаю.
— Вот-вот. Вы не знаете.
— А вы знаете, что меня выставили из лазарета? — спросила Джина, улыбаясь. — Там теперь лежит раненый мальчик.
— А как вы, мисс Биксби? Будете спать на палубе?
— Нет. Поменяется местами со мной, — сказал Чоун. — Ей капитанская каюта, а мне какая-нибудь подвесная койка.
— Ведь это же не больше чем на день-два, — сказала она. А потом, поколебавшись, начала другим тоном. — Мистер Гроум…
— Что?
— Вы там думали, что утонете… Я словно почувствовала, что вы это думаете… Не знаю…
— Да, в общем-то странно… — сказал он неловко. — Когда идешь на дно, все вдруг убыстряется. В мозгу мелькают картины. Конечно, это банальность, но они правда мелькают. Когда я опять погружался, то в черноте увидел куст сирени, весь в цвету, у нас дома, в саду.
— Не Юкатан? А родной дом? — спросила она.
— Да, родной дом. — И он повернулся к Чоуну. — Мистер Чоун, я видел вас на мостике. Под огнем. Что это на вас нашло?
— Что на меня нашло? — повторил Чоун, растерявшись, и тут же попробовал отшутиться. — Вот в Нью-Йорке есть человек, который сумел бы ответить точно.
— Человек в Нью-Йорке?
— Маленький такой человечек в ботинках на очень толстой подошве. По имени Уиллард Арп.
— И что же он сказал бы?
— Он сказал бы, что на меня нашла страсть к сцене. — И он весело захохотал. — В этом вся соль, — сказал он. — Почувствовать страсть к сцене в нужное время и в нужном месте. Пошли, Джина.
И они пошли дальше по палубе. Шагов через десять она оглянулась и, уходя с Чоуном, посмотрела на него. До конца дня он их больше не видел. После обеда усталость, которой он весь день не замечал, наконец одолела его. У себя в каюте он вытянулся на спине, раздвинув ноги, заложил руки за голову и услышал тиканье своих наручных часов, а потом и все привычные звуки — поскрипывания, подрагивание корпуса, стоны помпы в машинном отделении, мирные баюкающие звуки, которые принесли с собой сон.
А потом во сне все его тело затряслось в такт колоколам громкого боя. Перекатившись на край диванчика и свесив ноги, он начал надувать спасательный жилет. И тут раздался грохот взрыва. Спинка диванчика осела, накрыла его, отбросила к сорванной двери и швырнула на ощетиненный край расщепленного косяка. По его кисти, по пальцам заструилась кровь. Корабль вибрировал, как тугая струна, и он слышал крики и топот бегущих ног.
Он лежал оглушенный, а потом топот и рев обрушились болью на его голову. Его глаза открылись, но в темноте ничего не было видно. Он пошарил вокруг, нащупал возле себя длинные острые щепки, сломанную доску и отодвинул ее. Повсюду вокруг несся вихрь звуков. Крики стали громче, потом замерли. В непроницаемом мраке его мысли начали понемногу проясняться. Он почему-то подумал: «Который теперь час?» — и попытался встать. Это ему не удалось. Руку обожгла невероятная боль. По руке текла кровь. Он чувствовал теплую кровь у себя на ладони. Ощупью он нашел бушлат, потянул его за собой и, добравшись до трапа, с огромным трудом начал подниматься. На полпути он остановился и поглядел назад, словно забыл что-то.
Палуба была залита лунным светом, ярким лунным светом, и он поглядел на мостик, ожидая увидеть капитана, выкрикивающего команды. Мостик был пуст. Корма низко осела в воду. Палуба стала покатой и с левого борта доносились крики: матросы, не успевшие спрыгнуть в спущенные шлюпки, прыгали в воду.
Шатаясь, он добрел до трапа капитанского мостика и уже поднялся на три ступеньки, но тут в голове у него прояснилось. Он спустился и увидел, что у борта кто-то лежит. Капитан. Со сломанной шеей. Мертвый. «Швырнуло с трапа на палубу», — подумал он. Значит, ему не надо возвращаться домой к еще слишком красивой жене. Все проблемы для капитана кончились.
На палубе никого не было видно, из чего следовало, что шлюпки спущены, и он здесь в лунном свете один, и никто не знает, что он здесь. И никто не знает, что Джина в лазарете. Он пошел туда. Потом он вспомнил, что там теперь сигнальщик, а не Джина. Но и сигнальщика там не было. Из воды доносились крики. Он подошел к борту и увидел троих матросов, спускающихся по канатам, а в черной воде — головы, пляшущие вокруг перевернутой шлюпки, которую они пытались поставить на ровный киль. Из воды донесся голос — как будто Хорлера:
— Отплывайте, ребята, отплывайте, не то вас засосет! Отплывайте, шлюпки вас подберут! Эй, на шлюпке! Отгребайте! Вот так.
Но тут его окутало клубом дыма, и сквозь дым он побежал к левому борту, туда, где висела спасательная шлюпка. Но шлюпки там не было. К воде свисали канаты, но и внизу шлюпки не было. Только лица. А может, лица ему почудились. Хотя в ярком лунном свете он мог бы различить лица. Но матросы, спускавшиеся по канатам, наверное, прыгнули подальше, чтобы их не ударило о борт. Надувая спасательный жилет, он увидел, что к кораблю приближается широкий предмет — резиновый плотик, потом плотик двинулся в другую сторону, подпрыгивая и скользя на волне. И тут он услышал женский крик. Не спуская глаз с плотика, он прыгнул, описал дугу в воздухе, и его тело ударилось о воду.
Жилет поднял его на поверхность, но он глотнул мазута. Мазут мог попасть ему в глаза и в горло, ослепить его, задушить, утянуть на дно. Он услышал чей-то крик:
— Сюда!
— Помогите! — крикнул он, барахтаясь в мазутном пятне. — Помогите! — Его что-то задело. Труп, сидящий в воде. Труп стукнулся о него, голова безжизненно моталась. Бородатое лицо. Мазут, налипший на красивую бороду йоркширца, задушил его, когда он начал захлебываться.
— Сюда! — вновь донесся крик, но теперь он звучал тише и дальше.
— Сюда! — выдохнул он.
— Сюда, сюда! — ответил далекий голос, и он поплыл, тяжело загребая одной рукой, и понял, что теперь выберется, а вокруг в лунном свете он ясно видел других людей, которые плавали и отчаянно кричали, вскидывая руки, чтобы их увидели и подобрали. А потом над волной вырос плотик, соскользнул к нему, и он уцепился за веревки.
От его тяжести легкий плотик накренился на него, кто-то ухватил его за запястье, дернул и перетащил через толстый закругленный край.
— Ага, это номер первый, — сказал он. — А ну-ка, номер первый!
— А-а… — выдохнул он. — Боузли…
— Ага, Боузли.
— Все в порядке, Боузли. — И он совсем близко увидел их наклоненные над ним лица. Круглое угрюмое лицо Боузли и лицо Мейсона, санитара.
У Мейсона ладонь была окровавлена. Он поднял ее и начал рассматривать.
— Наверное, из вашей руки, — сказал он.
Мейсон начал расстегивать его бушлат, и он закрыл глаза, начал дышать ровнее и окончательно пришел в себя. Тут на другом конце плотика он увидел Джину. Она скорчилась под бушлатом, вцепившись в веревку. Залитая лунным светом, она сидела неподвижно и смотрела прямо перед собой, словно не понимая, почему то, что уже раз с ней случилось, теперь происходит снова.
— Нет, — повторяла она глухо. — Нет, нет. — И смотрела прямо перед собой, и ничего не видела.
— Джина, — окликнул он. — Джина! — Она не ответила. — Как она попала сюда? — спросил он.
— Я вытащил ее из капитанской каюты, — сказал Мейсон.
— Вы молодец, Мейсон.
— Я санитар при лазарете. И ни одной шлюпки. Ни нашей, никакой. Я обвязал ее веревкой.
— Веревку-то нашел я, — сказал Боузли, энергично работая веслами.
— Ты, Боузли, ты.
— Вот именно.
Мейсон закатал рукав свитера на его кровоточащей руке, и с его собственной ладони уже тоже стекала кровь.
— Плохо. Какая-то большая вена на сгибе, — сказал Мейсон. — У вас в руке щепка засела. Вы истечете кровью. Ну, попробуем. — И, расстегнув свой бушлат, Мейсон вытащил ремень из брюк, туго перехватил его руку чуть выше локтя, проткнул в ремне еще дырочку, затянул его, как жгут, и застегнул пряжку.
— Ну вот, — сказал он. — Потом придется его ослабить, сэр. Во всяком случае, насколько я знаю. Ведь я не врач. — И, ополоснув окровавленные ладони в воде за краем плотика, он продел его руку в рукав бушлата.
— Джина, — сказал он, — Джина! — И она чуть-чуть повернулась к нему все в том же оцепенении. Потом растерянно поглядела вокруг — на корвет, на небо, на воду, а потом снова на освещенную как днем воду, где плясали головы и люди кричали, плывя за вельботом, который отошел уже ярдов на сто.
