За окном начинали сгущаться сумерки. Эрлинг увидел на дворе Тура Андерссена. Вот уж у кого не было никаких призраков! Он даже отказался от своей фамилии Хаукос. Пусть бы мой призрак вселился в него и уже не покидал никогда.
Тур Андерссен возился с машиной. Как только он может! Видеть этот грязный снег… Как только он может! С террасы спустился Ян. Как только он может!
Ян остановился у машины и что-то сказал Туру Андерссену, тот что-то ответил ему. О чем еще они могут говорить? Если их самих, может быть, даже не существует…
Эрлинг отошел от окна и сел на кровать. И вспомнил, что курить он тоже бросил.
Он разглядывал свои руки, поворачивая их перед собой. Неприятный инструмент эти руки. Как глупо человек ими пользуется: машет рукой, когда поезд наконец трогается с места, залезает под юбку к девушкам, хотя завтра легко обошелся бы без этого, хлопает людей по плечу, отчего те не становятся ни лучше, ни хуже, ковыряет в носу и поднимает на флагштоке флаг в день рождения короля. Для рук всегда найдется какое-нибудь дело, к примеру вытащить провалившуюся в болото лошадь, в благодарность лошадь лягнет его, и он обнаружит, что лошадь совсем не глупа.
Кто-то поднимался по лестнице. Эрлинг с тревогой смотрел на дверь. Постучали, и он крикнул: Войдите! Вошел Ян.
Это нарушало установившийся порядок, и обоим стало неловко. Ян никогда не заходил в эту комнату в своем собственном доме, с тех пор как в ней поселился Эрлинг. Какую-то форму они все-таки соблюдали. Они вдруг увидели перед собой Фелисию, и оба на мгновение опустили глаза.
На дворе затарахтел мотор автомобиля. Эрлинг встал и подошел к окну. Он посмотрел вниз на окутанный сумерками двор:
— Тур Андерссен куда-то собрался?
— Захотел покататься.
Они говорили негромко, но их голоса заполнили всю комнату, и им отвечал многоголосый шепот. От колеблющегося пламени свечи на их лица падали живые темные тени. Эрлинг вспомнил тени на цветущем теле Фелисии, ходившей по комнате. Ян неуверенно сел, словно больной на приеме у врача, знающий, что за ним наблюдают и что диагноз, быть может, уже поставлен. Или в полиции, подумал вдруг Эрлинг, там тоже ставят диагнозы и, бывает, ошибаются.
— Эрлинг, — тяжело дыша, сказал Ян, — у меня к тебе просьба.
В тишине Эрлинг услыхал слабый гул. Ему казалось, что он
лилипут, сидящий на краю морской раковины. Ян никогда ни о чем не просил его. Разве что о каких-нибудь мелочах. Купить в Осло моток веревки или зайти к шорнику и заказать подпругу. В последний раз он привез Яну дюжину медных гвоздиков с восьмиугольными шляпками. О чем же Ян хочет попросить его теперь? Он мог сделать все что угодно или не сделать вообще ничего — ему было все равно.
— Говори, Ян, я слушаю.
Однако, заметив, что в нем шевельнулось любопытство, он подумал: неужели мой призрак уже возвращается домой?
Оба вдруг услыхали, как тикают часы. Ян не двигался, он положил руки на колени и смотрел на Эрлинга.
— Ты не должен ничего обещать мне заранее, — сказал он. — Это не совсем обычная просьба.
— Лучше говори прямо.
Ян поднял руку и провел ею по лбу:
— Я хочу, чтобы ты поехал в Осло и убил Турвалда Эрье.
Теперь Эрлинг провел рукой по лбу. Конечно, подумал он.
Поехать в Осло и убить Турвалда Эрье. Прекрасная мысль. Билет мне по карману. Туда и обратно. Впрочем, обратный билет вряд ли понадобится. Дешево и сердито.
Часы все тикали и тикали и не желали останавливаться, его старый будильник вдруг растревожился. Эрлинг уже не знал, долго ли он слышал только этот звук, который все нарастал. Эрлинг не был уверен, что обдумал свой ответ, как уже услыхал его:
— Конечно, я это сделаю.
Да, это будет конец. Ну и пусть. Но Ян, должно быть, забыл, что уже давно заключен мир и что теперь убить человека намного сложнее. Теперь нет той полиции, при которой можно было бы укрыться, как раньше. И в Швецию тоже не сбежишь, чтобы переждать там, пока не придут хорошие времена. Некоторые частные дела перешли теперь, так сказать, к официальным инстанциям. Может, Ян забыл, что уже нельзя укрыться на больничной койке под вымышленным именем и с произвольно поставленной в историю болезни датой поступления, нельзя получить укол, после которого у тебя начнется самый естественный бред… Во время войны мужчина мог оказаться даже в женском отделении с диагнозом «непроизвольный выкидыш», как это было с Эйстейном Мюре.
Ну и пусть! У Эрлинга не было желания продолжать эту жизнь. Она стала однотонной, бесцветной и совершенно обесценилась. Он мог бы и сам покончить с собой и сделает это, когда выполнит то, о чем его просит Ян. Долгий и нудный судебный процесс и пожизненное заключение — такой жизненный опыт ему уже не пригодится. Самоубийство тоже было не лучше, но оно пугало Эрлинга гораздо меньше.
Ян требовал от него немалой жертвы, и нельзя сказать, чтобы Эрлингу было это по душе, но он знал, что ему по силам выполнить эту просьбу… если, конечно, Ян не отступит.
Он уже много дней не слышал часов. Теперь они снова пробились до его сознания.
— Я знаю, она этого хочет, — донеслось откуда-то издалека.
Давно ли Ян это сказал?
Наконец Эрлинг ответил:
— Фелисия ушла навсегда, Ян. Она больше ничего не хочет.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — сказал Ян прежним усталым голосом. — Послушай, Эрлинг. Ты знаешь, что она сделала, когда они убили ее братьев, и потому знаешь, чего она ждала бы от нас… если б могла ждать. Я хочу, чтобы они, ты знаешь, о ком я говорю, не радовались, что убили ее.
Ян облизал губы:
— Она бы потребовала этого от тебя, если б могла прийти сюда сейчас.
Они оба почувствовали присутствие Фелисии.
Эрлинг посмотрел на Яна и улыбнулся:
— Я уже ответил тебе, Ян. Раз ты считаешь, что это надо сделать, значит, это будет сделано. Я не о том, но мне хотелось бы во всем разобраться. Я рад, что ты сказал, что она потребовала бы этого от меня. Но почему именно от меня?
— Конечно, ей хотелось бы, чтобы это сделал ты, ведь она понимала: тот, кто это сделает, рискует быть схваченным. А наши с ней дети и усадьба… Кто будет вести хозяйство?… Фелисия всегда мечтала, чтобы дети получили усадьбу в хорошем состоянии.
Эрлинг смотрел в землю и про себя продолжал эту мысль: Кроме того, Ян на пятнадцать лет моложе меня и больше привязан к жизни, а потому может что-нибудь упустить из виду. К тому же он скоро женится на женщине, единственной, которая может занять место Фелисии, и единственной, которую согласятся принять дети. Однако… как же плохо ты меня знаешь, Ян! Даже ты. Если б мы не верили, что наша работа имеет какое-то значение, то для чего же было и жить? Можешь считать это моим предрассудком, но мне не безразлично, умру ли я как преступник. А ты, Ян, требуешь, чтобы я все бросил псу под хвост. Лет двадцать пять назад я и сам, наверное, назвал бы это мелкобуржуазным предрассудком. Но теперь я понимаю: ты требуешь не только моей жизни. Я не очень дорожу ею после того, что случилось. Но когда ты, именно ты, тот, кто должен был бы знать меня лучше других, приходишь и требуешь не только моей жизни, но и моей репутации… После всех ходящих обо мне легенд спасти ее мне уже не удастся. Все раз и навсегда будет освещено одним светом. И для моей репутации это будет убийственно. Я всегда боролся с ветряными мельницами и мечтал всерьез только о том, чтобы обезвредить глупость, изолировать ее в каком-нибудь безопасном цирке, отнять у нее власть там, где она ею обладает, а дальше пусть существует на своем уровне. И вдруг мой лучший друг бросает меня в могилу вцепившимся в горло недостойного раба — разве это не насмешка?
Эрлинг вдруг увидел глаза Фелисии, ставшие ледяными, когда она сказала ему: Как посмел один из тех, кто избежал виселицы, явиться к тебе?
Эрлинг задумался. Ян ждал молча.
Очевидно, Ян знает, каким путем идет сейчас моя мысль, хотя я и заподозрил его в том, что он не понимает единственного, что для меня по-настоящему важно, а также того, как критически я отношусь ко всему остальному. Странный человек Ян. Умника, видно, только могила исправит. Эрлинг был даже смущен, столкнувшись с такой будничной рассудительностью в человеке, которого в ту минуту трудно было назвать нормальным в общепринятом смысле слова, — хочу послать тебя в Осло, чтобы ты убил там одного человека! Он видел, что Ян был и до конца остался последовательным. Смысл того, что он сказал здесь, можно было бы выразить так: у Фелисии было два мужа, и ей не понравилось бы, если б она увидела, что они оставили ее неотомщенной, но если мстителя схватят, то лучше, чтобы это был ты.
Во всяком случае, можно было смотреть на это и так. И Ян прекрасно понимал, что делает, когда пришел со своей просьбой в Старый Венхауг, в комнату Эрлинга и Фелисии. Это и должно, и могло было быть сказано только здесь, где она почти присутствовала как свидетель, когда после стольких лет ее мужья первый и единственный раз говорили о ней. Она как будто подтверждала то, что оставалось невысказанным: Если все окончится плохо, Ян не должен брать на себя даже малую толику вины, он должен все отрицать и остаться в Венхауге с детьми… и Юлией.
