– А немцы?
– Они понимали, что это наша последняя надежда. Пулеметы их строчили просто бешено. Было много раненых, убитых. У меня в оркестре убило двоих – трубача и барабанщика. Но полк вырвался.
– А если бы вам взять винтовки?
– Музыка была нужней.
– Почему?
– Почему? Это так не расскажешь… Это надо самому там побывать… Музыка поднимает дух, отвагу. Еще Суворов говорил: музыка утраивает силу войска! Знаете, как он брал Измаил? Тогда это была самая сильная крепость в мире. Глубоченный ров, в десять метров высоты вал, на стенах – двести пятьдесят орудий и тридцать пять тысяч турецких солдат, готовых яростно сражаться. А у Суворова солдат было даже меньше. Но он распустил все знамена, поставил в свои ряды оркестры – и турки не устояли…
– А еще за что вас наградили?
– А еще – вот как было. Вскоре же, зимой сорок первого. Немцы под Москвой, а далеко у них в тылу наши партизаны райцентр отбили. Представляете – целый районный город! Узел дорог, склады. Это была операция нескольких отрядов. И как раз новый год. Наше командование туда самолет направило. Медикаменты, патроны, оружие, табак, новогодние подарки. И нас, музыкантов. Причем решали, не лучше ли лишний груз какой-нибудь, чем музыку. Но партизаны радировали – нет, шлите музыку. Боеприпасы, продовольствие мы у немцев сами отобьем, а музыку – полгода не слышали. И вот в первый день нового года там был парад партизанских отрядов. Мы летели ночью, садились на костры на партизанском лесном аэродроме, а потом двадцать километров шли пешком. Снег по колено, мороз, в сорок первом году, знаете, какая лютая зима была, вспомнить страшно. На немцев наткнулись, на ихнюю засаду, но партизаны, наши провожатые, их сразу же смели. Жители райцентра под немцами уже провели полгода, всё пережили – облавы, обыски, расстрелы, виселицы на площади. Уже казалось, всему конец, никогда нашим не вернуться. Даже громко разговаривать отвыкли. И вот все, кто живой, сбились они на этой площади. Партизаны с алыми лентами на шапках, половина – вообще в красноармейской форме, в шинелях, ватниках. Четким строем, в ногу… И наша музыка! На весь город, на всю округу: «Москва моя, Москва моя, ты самая любимая!..» Представляете, что это было!
– Расскажите, расскажите!
Павлу Сергеевичу пришлось помедлить, справиться с собой, прежде чем говорить дальше.
– Разве словами расскажешь… Вообще – много памятного… Например, когда вот в Польшу вошли… Наша дивизия вырвалась вперед, и вдруг на пути – концлагерь немецкий, три тысячи заключенных. И кого только нет – и чехи, и поляки, и сербы, и австрийцы, и наши, русские… Самоходки проволоку смяли, охрана бежала, и тут же мы на грузовике, весь оркестр полностью. Мы за своими полками продвигались, а лагерь – совсем случайно вышло, никто о нем даже не знал. Из политотдела один офицер встретился, говорит, заворачивайте. Мы въехали, люди бегут, машут, кричат на всех языках, облепили. Хорошо, что мы на грузовике, а то б задушили в объятьях. Мы инструменты подняли, я ребятам говорю: «Тут же вся Европа! Штрауса! «Голубой Дунай»!» Заиграли, а вся толпа вокруг плачет. Смеются, обнимаются, целуются, танцуют – и плачут. И у нас самих слезы текут…
Просторная асфальтированная площадь перед новым зданием райисполкома в центре города, главная улица, проходящая через площадь, широко и прямо протянувшаяся из конца в конец Ольшанска, вымыты дождем лучше, чем это сделали бы десять уборочно-поливальных машин, блестят синью отраженного неба. Неощутимый ветерок слегка трогает флаги республик на фонарных столбах. По окружности площади – тоже флаги, транспаранты, большие портреты Героев Советского Союза – уроженцев района, кавалеров ордена Славы. Уже толпится народ, по площади бегают дети, возле деревянной трибуны с длинными подмостками по бокам – районное начальство. Виден крупный лоб Короткова с широкими залысинами, возвышается сухопарая фигура Галахова, его зеленая фуражка с красным околышем и лакированным козырьком.
При входе на площадь Ульяна Федоровна в последний раз бегло осматривает мужа, его китель, фуражку, снимает волосок с плеча, прикасается рукой к нагрудному карману.
– Ты помни, валидол тут. Сразу же прими, если что почувствуешь… Ну, иди! – говорит она, лаская и ободряя его своим взглядом, и остается в толпе собирающихся зрителей. На руке ее плащ Павла Сергеевича: взяла из дома, несмотря на его протесты. А вдруг опять дождь? Майская погода – коварная…
Галахов по-военному приветствует Павла Сергеевича, ладонью под козырек, потом сильно сжимает его руку своими жесткими пальцами. Улыбается: «Как настроение?» – собирая в складки худую коричневую кожу своего костистого лица, показывая длинные, обкуренные, желтые зубы. Павел Сергеевич не успевает ответить, подходят Коротков и Селезнев. Селезнев – тоже фронтовик, на лацкане – солдатская медаль «За отвагу», серебряная звезда ордена Славы на черно-желтой ленте. Рассказывают, в каком порядке пойдут колонны, что состоится на площади. Примерно все так же, как и в прошлом году, только еще на своих мотоциклах, украшенных флажками и кумачом, проедут спортсмены районного автомотоклуба.
Народу на площади все прибавляется. Все больше бывших фронтовиков с медалями и орденами на праздничных пиджаках. Спросить – за что они, и откроется вся история войны, все ее нелегкие этапы, до сих пор не забытые: морозные снега Подмосковья, горящие донские степи, окопы на сталинградских обрывах, у самой волжской воды, форсирование Днепра и Вислы, освобожденная Прага, разгромленный, поверженный Берлин…
Одна за другой с разных концов района прибывают забрызганные грязью колхозные автомашины, из них выбираются новые группы ветеранов и сразу же попадают в объятия друзей и знакомых, уже находящихся на площади. Бурные, с размахом от плеча, пожатия рук, так что на пиджаках звенит все золото и серебро, крепкие мужские поцелуи.
– Серега! Жив, чертяка! Давно ж мы с тобой не видались!
– Алешка, мать честная, кого вижу!
– Александр Егорыч! Александр! Сашка! Здорово, дружище!
– Иван, да тебя и не узнать, ну, брат, ты вырядился – прям генерал!
– Ложкарев, Колька, – ты? Как это вы доехали, у вас же три оврага на пути!
– Да сидели, буксовали. Спасибо, трактор шел, подцепил тросом…
– Марьинские, а что ж Жигалова с вами нет?
– Болеет Жигалов. Очень даже хотел, да нет мочи.
– А Лапиков?
– Э, Лапиков… Под восьмое марта отнесли… Доконал все ж таки его осколок…
– А эти откуда? А-а, колхоз Крупской… Шевырев, Сорокин… Василь Петрович… Василь Петрович, родной ты мой!
Пробежать взглядом по лицам – и резанет сердце: какие все они уже старые, в морщинах, седине, беззубые, даже те, кто был на войне мальчишкой… Но они не помнят сейчас об этом, не видят себя такими, какие есть, их молодит радость этого дня, встреч, объятий, поцелуев, и молодо, как тогда, в их фронтовые годы, бьются их сердца, друг для друга они по-прежнему Алешка, Колька, Васька, Мишка, друзья-однополчане, соратники по роте, батальону, дивизии, фронту, войне… Их уже много на площади, возле обтянутой кумачом трибуны. Но меньше, чем было в прошлом году, позапрошлом. И гораздо меньше, чем пять, десять лет. назад: убывает с каждым годом их племя… Когда-нибудь останется их всего полсотни человек на весь район, потом десять, потом один, а потом и ни одного, только имена, фотографии и народная память, почти легенда, какие это были люди – Великой Отечественной… Горели в огне, гибли под танками, а не сдались, спасли Родину, победителями вошли в Берлин…
Церемония начинается возложениями венков. Здесь же, рядом с площадью, в сквере с сизыми елками, гранитная стена с именами ольшанцев, что не вернулись с войны. Склонив голову, в бессменном карауле стоит бронзовый солдат, снявший каску, с автоматом на груди, струится вверх желтое пламя Вечного огня. Ветераны подходят группами, каждая от своего села, колхоза, кладут венки у подножия гранита, молча стоят минуту. И нет ни одного, у кого бы не было на граните имени близкого человека, а то и родного отца, брата. Суровы, нахмурены лица, словно сумрачные тени лежат на них, крепко сжаты губы. У иных взблескивает в углу глаза слеза, сбегает по щеке, стертая торопливым украдчивым касанием руки…
Тишина, вздохи толпы, всхлипы женщин. У них тоже на граните родные имена. Они плачут открыто. Почти сорок лет, а не выплаканы еще все слезы, не забыты близкие, до сих пор еще не стихло горе, не затянулись раны утрат.
Венок от районных органов власти несет сам Коротков с другими райкомовскими работниками. Кладут венки школьники, вначале – совсем маленькие, первоклашки, их ведут молодые учительницы, за ними – пионеры с красными галстуками, студенты трех ольшанских техникумов. Рабочие депо, местных артелей и фабрик, служащие учреждений…
Селезнев за плечом Павла Сергеевича пристально смотрит на растущие груды венков, на рыжую прядь бездымного пламени в середине бронзовой звезды. Вполголоса, только для Павла Сергеевича, вспоминает:
