— Письмо, — повторила, — возьмите.
И тут, машинально глянув на конверт, Курчев узнал Ингину руку.
— Ты чего, пить или читать собрался? — выглянул в коридор Василий Митрофанович. — Серьезное, что ли?
— Да нет. Так… — застыдился племянник и, внеся миску с сушками, положил ненадорванный конверт на край стола, адресом вниз.
— Да что, читай. Я подожду. Хотя вот разлито, — кивнул на две кружки жестяную и глиняную. Племянник поднял жестяную и чокнулся с родственником.
— Ну, расти веселый, — обнял его дядька и Борис, расчувствовавшись, с пьяным мальчишечьим форсом сунул письмо в полевую сумку — дескать, кто мне сейчас роднее и важнее вас, дядя Вася, и не буду какие-то послания читать-отвлекаться!..
Сначала попеременно, а потом, ближе к донышку бутылки, перебивая друг друга, племянник и дядька стали предаваться сентиментальным воспоминаниям, и дядька все чаще шмалял племянника по затылку и тот в конце концов по-дурацки, чуть не плача, обнял его.
— Хороший ты парень, Борька, — тоже почти прослезился министр. Только деньги зря не спускай. И эти прибери, — кивнул на полевую сумку и тут же сам встал и аккуратно, с уважением, словно это было именное оружие, повесил сумку в шкаф.
«Так мне же с ней в часть ехать», — хотел сказать племянник, но в подпитии постеснялся.
— Торопишься? — улыбнулся дядька. — Ну и правильно. Служба прежде всего. Тебе к которому?
— Все равно. Главное, чтобы завтра к разводу.
— Дорога хорошая?
— Асфальт сплошь.
— Ну и не тушуйся, — по-отечески надел на него шинель, перетянул ремнем и вытолкнул в коридор.
— Чего я жалел всегда, Борька, — сказал он, стоя за спиной лейтенанта, который навешивал на дверь замок, — это, что ты мне только племяш. Понимаешь?
— Угу, — кивнул лейтенант, соображая, что родственник пьян не меньше его самого.
Ключ от замка, незаметно от дядькиных глаз, он пристроил на дверной притолоке.
— А все-таки удобно, — думал Борис, растянувшись на заднем сидении ЗИСа. Дядьку они уже завезли. Шофер, очевидно мало обрадованный свалившимся на него заданием, что-то ворчал себе под нос, но Курчев, не прислушиваясь, думал о своем, вминаясь в серые подушки казенного лимузина.
Быстро темнело. Время приближалось к восьми, но еще не поздно было сказать шоферу, чтобы развернулся и погнал в Москву. Шофер бы только обрадовался, а Курчев заскочил бы домой и взял бы из сумки Ингино письмо.
Но ему неловко было перед дядькой, потому что шофер наверняка бы стукнул. Минут двадцать назад у проходной санатория дядька сказал водителю:
— Завтра, Вадим Михалыч, подавай к часу. Лекций у Алешки вроде нет и Марьяна, говорила, освободится…
Дядька сказал это небрежно, но Борис чувствовал, что за этой небрежностью сквозило желание доказать и племяннику, и шоферу, что дома полный порядок.
«Склеилось у вас, и чудесно! — подумал о Сеничкиных-младших. — А у Инги, значит, расклеилось, и потому письмо шлет.»
«В углу-то в углу, а на ЗИСе катишься, — вернулся Курчев к самоанализу. — Тогда уж пешком ходи! Два года армии от тебя было пользы, как сгущенки от козла. А тугриков перебрал сколько? А? — грыз себя. — Охота писать в стол? Пиши. Но обществу твое писание без разницы, раз оно его не прочтет.»
За окнами машины стало совсем темно, и шофер то и дело переключал фары с ближнего света на дальний, пока они не выехали на отводное шоссе, на котором до самого «овощехранилища» им не встретилось ни одной машины.
— Спасибо. Дальше нельзя, — сказал Курчев и козырнул водителю.
Под зачарованным взглядом солдата роты охраны ЗИС, развернувшись рядом со шлагбаумом, с воем помчался в Москву, а Курчев пролез под полосатой перекладиной и снова очутился в полку, толком еще не зная, кто он теперь офицер или демобилизованный.
На слабо белевшей под тусклой луной бетонке мысли охватывали невеселые, и от того, что военный городок приближался с каждым шагом, на душе становилось холодней и безрадостней.
— Отвык, распустился… — бормотал Курчев.
Меньше всего хотелось сейчас столкнуться нос к носу с Ращупкиным. Да и особист был не сахар.
Вспомнив, что сапоги у него так и остались невычищенными, Курчев спустился в балку, надеясь, что там еще не подсохло. Свежая грязь на обуви всегда выглядит приличнее старой. Но в балке было сухо и тропинка была вполне утоптана.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — раздался низкий знакомый голос.
Дневальный Черенков, отодвинув известные всему полку доски, сидел на нижнем бревне забора и рядом с ним приткнулась та самая девка, что приходила из ближайшей деревни стирать офицерам и убирать в их домике и однажды вытащила из кителей Курчева и Секачева по полусотенной.
— Черт, напугал, — сказал Борис. — Иди отсюда, а то хватятся.
— Да нет… У нас третий день подъем в пять и без мертвого отдыха. Так что давно давят.
— Все равно иди. Я тебя тут не видел, — раздайнул локтями, будто это были доски, девчонку и дневального и влез к себе во двор.
— Порядочки, — вздохнул, подходя к крыльцу и чувствуя, что встреча с разгильдяем-истопником, который два месяца назад отучивал от бабы почтальона Гордеева, а теперь сам тискает девку в ближней самоволке, несколько примиряет с действительностью.
Он оглянулся. Дневальный снова запахнул в свой стеганый бушлат девчонку. Фонарь над этой частью забора не горел. Весь городок выглядел как-то сонно, почти нигде не было света. В окне парторга Волкова было темно, а у Секачёва с Моревым чуть светилось. Видимо, свет горел в проходной комнате.
— Смотри, не запылился! — засмеялся Морев, едва Борис открыл дверь. Сходу вписывайся. Мы только начали.
За столом, кроме Морева, сидели Секачёв и Павлов и молча скидывали карты. Залетаев спал и второй летчик-связист, вернувшийся из отпуска, тоже спал, с отвычки к электричеству накрывшись с головой.
— Вписывайся, — сказал Федька.
— Если только до утра. А то спать не на чем, — пошутил Курчев, оглядывая две пустые койки без матрасов — свою и Гришки Новосельнова.
— Пехота в отпуске, — сказал Секачёв, имея в виду парторга. — Так что, вписывать?
— Четыре рубля всего, — усмехнулся Курчев, бросая на свою пустую кровать шинель и шапку.
— Поверю, — насупился Секачёв. — Вон кепор продашь, а то мой сперли.
— А я в чем?
— Лысым будешь, — засмеялся Морев.
— Тише нельзя? — буркнул из угла Залетаев, приподнял голову, но, увидев Курчева, тут же повернулся к стене.
— Женился? — кивнул в сторону летчика Борис.
— Да нет. Совсем присох, — улыбнулся Павлов.
— Я про Зинку спрашиваю, — сказал Борис.
— Ничего, обкрутит, — проворчал Секачёв.
Батя им уже комнату обещал. Забродин в госпиталь лег. Освободилась.
— Что, не женился?
— Кто?
— Кто, кто? Инженер, — рассердился Курчев.
— На Карпенке? Так ведь ты же на ней!
— Я?
— Говорили — ты. Она как взяла у летчика адрес, так сюда не возвращалась. Даже шматье какое-то оставила.
— Иди врать…
— Значит, перевелась просто на другой объект. Жалко. Девчонка ничего была.
— Я тебе, историк, на полку двести впишу, — зевнул Морев, — как раз среднее. Идет?
— Нам татарам, одна муть, — придвинул Борис табурет к столу. Он все еще не оправился от известия о Вальке-монтажнице.
— Сдавай, коммунист, — пододвинул Морев колоду Павлову.
— Сдай на мизер, чтоб больше трех не ловилось, — сказал Борис.
— Ну да! Разве Федя-большевик когда сдаст, — вздохнул Секачёв.
— Чего они тебя так окрестили? — спросил Курчев покрасневшего Павлова.
— Скажи, не зажимай, — подмигнул Морев.
— Да хватит вам, — отмахнулся Федька.
— В партию подал, — напуская важности, пробасил Секачёв.
— Врешь!
— Чего врать? Мы все со смеху чуть в штаны не наложили, а Колпиков ничего — принял. Покажи, чума, кандидатскую корочку.
— Правда, покажи, — попросил Курчев, все еще надеясь, что его разыгрывают.
— В сейфе, — мотнул головой Павлов. — Ну что, мизериться будешь? — уткнулся в распущенные веером курчевские карты.
— Да нет, — Курчев сразу потерял интерес к игре.
Через полтора часа, почти все время пропасовав, он выиграл восемнадцать рублей и, притащив из волховской комнатенки его матрас и подушку без наволочки, скинул сапоги и накрылся шинелью.
— Спишь? — спросил в темноте Федька.
— Ага, — машинально ответил Борис, думая, как завтра встретит его Ращупкин.
— Батя тут чехвостил тебя.
— А тебя? — усмехнулся Борис.
— Меня — нет, меня теперь не укусишь.
— Ну, это как взяться. Ты пить бросил? — спросил младшего лейтенанта.
— Пить — нет, — засмеялся тот, но тут же посерьезнел: — Без корочки офецеру нельзя. Все равно, когда подавать, сейчас или через год. Уж если решил, так лучше сразу… А то ты отсюда выскочил, а мне что — пропадать?..
