Давид Фонкинос - Воспоминания

Я не знал, что ответить. Никто не говорил бабушке правду. Никто — это значит ни мой отец, ни его братья. Они обещали не продавать квартиру, но обещания не сдержали. Более того, они ничего бабушке не сказали. Все случилось очень быстро — так уж вышло. Когда бабушка уехала, ее сосед сверху позвонил моему отцу и предложил немедленно купить квартиру. Учитывая вялость рынка недвижимости, от такого предложения нельзя было отказываться. И три брата, несмотря на принятое решение, рассудили, что рано или поздно все равно придется это сделать, так почему же не теперь? Сосед был настойчив, и они сдались. Сосед был категоричен, он заявил, что ждать не намерен и либо теперь, либо никогда. Позже я узнал, что за несколько дней до бабушкиного отъезда он встретил ее на лестнице. «Вы уезжаете?» — полюбопытствовал он. «На какое-то время», — ответила бабушка. Сосед понял, что действовать надо быстро. Ему не терпелось увеличить жилплощадь: некуда было девать коллекцию игрушечных паровозиков.

За несколько лет до того бабушка перевела квартиру на старшего сына — чтобы ему потом не платить налог на наследство, кажется. Так что заключить сделку оказалось проще простого. Бабушку решили не волновать и не ставить ее в известность. Она как раз начинала мало-помалу привыкать к дому престарелых. Решили, что скажут потом. Деньги от квартиры никто себе не взял, старший сын положил их на бабушкин счет, с тем чтобы она потом сама придумала, что с ними делать. Этот секрет так бы и остался секретом, но все сложилось иначе: бабушка так настаивала в тот день, что в результате узнала правду. Узнала, что у нее больше нет дома. Что ее дом отныне — дом престарелых.

Я попробовал было отговориться тем, что, мол, нет времени, но бабушка заметила:

— На брассерию время есть, а поехать ко мне — нет?

Мне ужасно не хотелось врать. Не хотелось брать на себя эту роль. И я все ей рассказал. Долгое время бабушка молчала, потом сказала:

— Пожалуйста, отвези меня обратно.

По дороге я попытался, хотя и не слишком убедительно, встать на защиту ее сыновей. Но в глубине души я думал, как она. Я считал, что они не правы, что нельзя было продавать квартиру без бабушкиного согласия.

Когда мы приехали, бабушка поблагодарила меня и поцеловала в лоб. Я предложил проводить ее до комнаты, но она сказала нет. Она сказала нет. Она сказала нет.

Это открытие причинило ей огромную боль. Ей не квартиру было жалко: она тосковала по мебели, по занавескам, по посуде, по столовым приборам. Все это кому-нибудь отдали или, хуже того, выкинули, и от этого она не находила себе места. Ее сыновьям и в голову не пришло, что это может иметь для нее какую-то ценность. Они рассудили, что все это — старый хлам, никому, даже их матери, уже не нужный. Они не понимали, что каждый предмет хранит память: что это не просто вилка, а очень памятная вилка; что одеяло, которое они выбросили на помойку, — то самое одеяло, что согревало ее много зим подряд; они раз и навсегда погасили лампу, под которой она перед сном прочла столько книг. Уничтожить все это и не сказать бабушке ни слова значило подтолкнуть ее к могиле. И сколько бы они теперь ни извинялись, ни объясняли, что это была уникальная возможность удачно продать квартиру, ничего не помогало. Бабушка упорствовала в своей обиде и намерена была умереть, так и не помирившись со своими детьми.

Это тяжело подействовало на моего отца. Он был к матери ближе, чем его братья, и всегда старался исполнять свой долг. И вот теперь она с ним не разговаривала. Каждую ночь он дрожал от мысли, что она умрет. Умрет, не простив. И пожаловаться было некому. Моя мама постоянно была в разъездах. Она беспрестанно шарила по интернету, ища горящие туры, но, к удивлению отца, всегда уезжала одна, с собой не звала. Странная история. Когда она возвращалась, то не знала, куда себя деть, и старалась улизнуть при первой возможности. Мы еще не поняли, что в этом непрерывном бегстве было много настораживающего. Мы думали, она наслаждается свободой и новой жизнью, не понимая, что от этой новой жизни она как раз и бежит. Отец был подавлен и впервые не скрывал этого. Именно его удрученность и заставила бабушку сменить гнев на милость. В один прекрасный день она раскрыла ему объятия, пожурив:

— Смотри больше так никогда не делай.

— Что ты, мама, конечно… Обещаю… Прости, пожалуйста..

Они оба были удивлены этой сценой. Шаг в прошлое. Будто маленький мальчик просил у мамы прощения за серьезную провинность. Когда отец был прощен (это было как возврат к жизни), бабушка сказала, что ей нужны деньги:

— Я хочу сходить к парикмахеру.

Отец был на седьмом небе от счастья, что он снова стал нужен.

Тринадцатилетним подростком он оказался во власти эротических фантазий, предметом коих была соседка, тридцатилетняя замужняя дама, чувственная и красивая, с пышным бюстом в придачу. Каждую ночь он воображал себя Робинзоном Крузо, выброшенным волной — но не на остров, а на грудь соседки. Он мечтал провести там всю жизнь, убежденный, что лучшего места на земле нет. И вот ему в голову пришла мысль проделать в стене отверстие. По его догадкам, именно за этой стеной находилась соседская спальня. «В спальне ведь не только спят», — хихикал подросток, строя коварные планы. Воспользовавшись отлучкой отца (тот служил машинистом на железной дороге и подолгу отсутствовал), он начал трудиться. Понятное дело, добром это не кончилось. Соседи обнаружили в стене дыру и пожаловались куда следует. Отец парня уладил дело без скандала, возместив соседям ущерб, а сыну влепил затрещину с криком: «Ты что, совсем больной, с мозгами не все в порядке?» Так вот печально и завершились его попытки сексуального самообразования.

Ведя ночной образ жизни, я, как-то незаметно для себя, отдалился от друзей. Дежурство мое начиналось в восемь вечера, и я не мог ходить ни на вечеринки, ни в кино, ни вообще развлекаться по ночам. Чтобы писать, затворничество было весьма полезно, но вскоре я понял, что это тупик. Как сочинять романы, если сам фактически не живешь? Что я мог написать о любви, сидя здесь, взаперти, в моем ночном одиночестве? Единственный человек, которого я регулярно видел, был мой шеф. Он заходил все чаще. Однажды вечером он не нашел в себе сил вернуться домой и снял номер в собственном отеле. Я подумал: раз он так активно присутствует в моей жизни, сделаю-ка я его героем романа. Конечно, надо будет придумать ему имя, потому что настоящее его имя для книги не годится.

Вдохновение я пытался черпать где придется, поскольку выдумать ничего не мог. Мое воображение топталось на месте, питаясь тем немногим, что имелось у меня перед глазами. Я начинал всерьез нервничать. Мне недоставало реальных переживаний. Вот бы выскочить из поезда где-нибудь посреди Европы, наугад, совершить этакое запланированное безумство. Можно было, конечно, записывать, что происходит с бабушкой, рассказывать о доме престарелых — но я боялся отпугнуть читателей. Главным образом, я боялся отпугнуть самого себя, боялся, что не выдержу ежедневных записей об этом. Я полагал, что реальность надо отжать, вывернуть наизнанку, а не идти у нее на поводу. Например, рассказывать истории про двух поляков, поражая читателя стилистическими приемами. Но в глубине души я все же ждал, когда со мной произойдет что-нибудь значительное.

Больше всего меня удивляло, что мы стали часто видеться с отцом. Встречались мы в доме престарелых, и регулярность этих встреч была для нас чем-то новым. У нас появилась даже тема разговора, и это тоже было ново для меня, чье детство и отрочество прошли в атмосфере молчания, чтобы не сказать полного непонимания. Разумеется, он меня никогда не расспрашивал о моей жизни. Работаю я ночью в отеле или днем в мясной лавке, было ему совершенно неинтересно. Наверно, если я когда-нибудь соберусь купить квартиру, то нам будет о чем поговорить, потому что кредит на недвижимость — его конек. Но до этого далеко, чувство собственности у меня не развито; я не понимаю удовольствия брать ссуду, чтобы потом двадцать, а то и тридцать лет ее выплачивать. Мне бы знать, что я буду делать завтра, уже бы хорошо. В стремлении отца дать мне почувствовать, что он по-прежнему в курсе современного экономического положения, было что-то жалкое. Он не замечал, до какой степени себя выдает и как ясно читается на его лице, что его вышвырнули из сферы конкуренции. Впервые в жизни он вызывал у меня сочувствие, и оно постепенно стало вытеснять безразличие.

Приближался бабушкин день рождения, и отец несколько раз спрашивал, нет ли у меня идей, что ей подарить. Я сказал, что есть, что я кое-что придумал и это наверняка будет для нее сюрпризом. Я был страшно доволен своим планом. Но это будет подарок только мой, так что ему придется дарить что-то другое. Тогда отец решил, что купит ей халат, совершенно забыв, что уже дарил ей халат на предыдущий день рождения.