Легкий шум прошел по залу.
– …Прекрасную скрипку, неземной звук которой вы только что слышали. Но мне пора закругляться, товарищи! Буду краток. Через лавину лет я узнал, кто был этот человек. Он был и есть сидящий перед вами завхоз Герасимчук! И определенное количество процентов моего гения принадлежит ему! А гений и злодейство – две вещи несовместные! Я прошу освободить Герасимчука из-под стражи!
Легкий шум усиливался. Судья вскочил. Герасимчук ничего не видел. Слезы текли по его лицу, как дождь.
– Звонко сказано, – криво усмехнулся судья. – А известно ли вам, гражданин X., что за вашим «благодетелем» числится разбазаренного не рубль-два, кирзовые сапоги и кусок говядины, а 9584 рубля 14 копеек?
– А я получил недавно на международном конкурсе в Лодзи 10 тысяч, – возразил музыкант. – Вот они.
И он разложил перед судом тугие пачки красных купюр.
Зал шумел. Люди шевелились, вытягивали шеи. Судья тогда позвонил в колокольчик и сильно нахмурился:
– Деньги немедленно заберите. Они ваши. И я вынужден вас огорчить – ваши показания лишь немного смягчат участь подсудимого, который все-таки обязан отвечать за свои преступления по всей строгости наших законов. А вас я попрошу немедленно покинуть зал суда.
Музыкант опустил голову и сказал:
– Деньги я все равно прошу забрать в погашение. А меня, я тогда тоже умоляю, взять под стражу, ибо я развратил этого человека, сам не ведая того.
И он стал проходить за деревянную решеточку на деревянную же известную скамеечку.
Однако тут и сам Герасимчук вскочил и с высохшими слезами заявил твердо:
– Я эта… конечно, кругом виноватый подлец, граждане. Тянул со складу, как козел со стога. А вас я не допущу страдать безвинно, любимый вы мой гражданин музыкант. И червонцы вы свои спрячьте. Лучше воспитайте на них целую плеяду юных скрипачей. А мне лишь посылайте иногда маленько папиросок да сальца копченого. Тем и сочтемся. А также прошу вас, если это возможно, исполнить мне на прощание что-нибудь эдакое.
Музыкант заглянул в его одухотворенное лицо и обратился к составу суда:
– Можно?
– Вообще-то нельзя, конечно, но уж ладно, – махнул рукой судья.
Музыкант снова взялся за смычок, снова заиграл, и опять все оцепенели.
Звуки музыки заполняли маленький зал с зелеными портьерами, выплескивались на улицу, текли, вздымались, бурлили.
Правда ведь хорошо, что существует на свете скрипка?
КАЛЕНЫМ ЖЕЛЕЗОМ
Сидя на службе за государственным столом, Герберт Иванович Ревебцев собирался вечерком купить себе побольше картошечки в магазине, что на углу Парижской и Мира.
– Ведь у меня дома нету картошки, и я буду голоден, – объяснял он себе и своим сослуживцам.
И тек служебный день учреждения под аккомпанемент слов о картошке, тянулся в шуршании и шорохе казенных бумаг, проходил при щелканьи арифмометров и пишущих машинок, под разговоры о службе, о быте и о формируемых бытом личностях, а также о футболе и хоккее.
Но стрелки часов рано или поздно, но показывают полшестого. Это свойство присуще всем часам и заложено в основу их конструкции.
И вот стрелки часов показали полшестого, и Герберт Иванович вышел на улицу, потому что рабочий день его уж был окончен и настал личный вечер его.
А вечер был хорош. Вечер был фантастичен и хорош. Луна светила не в полную силу, заслоняемая легкими серыми облаками. Горели желтые фонари. Скрипел снежок. Свежевыпавший снежок. Вечер был хорош.
И Герберт Иванович, привыкший проводить личные вечера непосредственно в лучах телевизора, вдруг почувствовал какую-то бодрость и немое удивление. Шел это он себе по фантастической снежной улице и, сам себе удивляясь, думал. Он думал так:
– А ведь я сейчас дойду до угла. Да-а. И там будет. Овощной магазин будет там. Там будет овощной магазин. Зайду. Постою. Ни-ни-ни. Ни в коем случае не волноваться. Ни-ни. Будет очередь. Постою, а зато возьму полную сетку вкусной и питательной картошки. Внедренная в меня, она доставит мне приятные вкусовые ощущения, а телу даст силу, необходимую для дальнейшего проживания жизни…
Увлеченный такими своими задушевными мыслями, Герберт Иванович мало что замечал вокруг. И зря, потому что вокруг было очень много чего интересного и поучительного.
Например, около городского издательства целовалась по случаю вечера зеленая молодежь. Друг с другом. А другая молодежь спешила в вечерние вузы и техникумы с книжками под мышками и в портфелях.
А чуть поодаль, около «Гастронома», стояли, трясясь с похмелья, какие-то люди с бахромой на рукавах. Просили у прохожих денег, которых им не давали.
Зря, зря. Мог бы увидеть гражданина с булкой и в сером двубортном пальто. До пят. Гражданин делал булкой умоляющие жесты, прося впустить его в троллейбус. Нет, не пустили, ибо впускать положено на остановке, а вовсе не на перекрестке, где находился просящий.
И уж, конечно, даже и внимания не обратил Ре-вебцев на легковую черную машину, которая ехала-ехала, да вдруг внезапно и остановилась.
Вдруг остановилась машина. Остановилась внезапно, будто наткнувшись на невидимую мягкую преграду.
И из машины вышел ее шофер и сказал человеку в телогрейке, вяло сгребающему уже упомянутый свежевыпавший снежок.
Словом и улыбкой выказывая пренебрежение к выполняемому сгребальщиком труду, сказал, улыбаясь:
– Дорогой, ты вот что. Нажми мне на радиатор. Сильно.
И сел за свою черную баранку.
Трудящийся, откинув метлу, совок и лопату, полез через им же наметенный сугробчик на проезжую часть и стал нажимать на радиатор. Сильно.
Нажал. Все закрутилось и завертелось, и машина уехала. А носящий телогрейку как-то горько задумался о случившемся, настолько горько, что в рассеянности попридержал за рукав проходившего и замедлившего шаг Герберта Ивановича и попросил у него закурить.
– Да я не курю, что вы, – отчего-то стесняясь, сказал Герберт Иванович.
– Поди и не пьешь, – сказал незнакомец, тоскливо оглядев его.
– Нет-нет. Я иногда пью. Сухое. Мне вредно, я лечился, но иногда пью, – заволновался Герберт Иванович.
– Ага. Значит, не пьешь. А я вот пью. Я всю получку пропиваю. Иногда. У меня денег никогда нету.
– А работаете, простите, кем? Как специальность? – поинтересовался Ревебцев. Ему было интересно.
– Да уж какая там специальность, – размахался руками его собеседник. – Дворник – и все тут. Уборщик. И фамилия – Замошкин. Иван. Денег нету.
– Видите ли, – засмеялся интересующийся. – Денег – их никогда нет. Я помню, что был студентом. Мы получали на новые деньги рублей по… по тридцать пять. Мне не хватало. Потом первая зарплата – сто. Тоже не хватало. Сейчас работаю старшим экономистом. То есть это где-то сто пятьдесят плюс коэффициент. И ежеквартальная премия ведь еще. А денег нет. Куда они уходят?
– Да. Это ты говоришь со-о-вершенно правильно. Я вот тут недавно работал еще на ставку сторожем в кафе «Лель». Это еще шестьдесят, то есть у меня в месяц выходило чуть не сто сорок да еще плюс продукты таскал, колбасу. Как дежурство, так полная сумка. А как жил, так и живу. Правда, я пью, а ты нет, но все-таки это очень и очень странно.
Замошкин тоже разволновался и в волнении забыл все. Он стоял, не видя Герберта Ивановича. Удивлялся и Ревебцев.
– Да-а… }
– Да-а… }
– Вот как… } Говорили они
– Вот так… }
Ну, стояли они, стояли. Говорили они, говорили.
Только сколько же можно стоять? Сколько можно говорить? Ведь жизнь продолжается, несмотря на отсутствие денег. Так что старший экономист сказал так:
– Так что, я пошел.
Только не тут-то было. Замошкин неожиданно вежливо вцепился ему в рукав.
– Позволь, пожалуйста. Ты – мне. Дай! Только если это Вас не затруднит. Я тут, неподалеку. Вы всегда меня найдете. Я потом отдам.
Тут уж Герберт Иванович Ревебцев очень посуровел и, решительно высвободившись, сказал: «Нет!»
И так это он сказал отменно хорошо, решительно и грозно: «Нет», и все тут, – что Замошкин больше ничего не просил, и дальше разговор между ними стал вообще нелеп.
Вот он, этот разговор.
– Да я бы, вот. Вон мое окно. Оно – темное. Когда горит, то я – дома. Я бы всегда, я сразу бы отдал…
– Принцип. Я никому и никогда ничего не даю. А то дай только попробуй. За что? Зачем? Работать. Ведь я работаю, я работаю, работаю, работаю…
– Дак ведь и я работаю, – возражал Замошкин, – кроме того, я выжигаю каленым железом…
– Нет, нет и нет. Даже и не говорите, и не просите. При чем тут железо? Я не дам. Что за железо? У меня есть, но я не могу дать. Я могу дать заработать. Вот у меня на кухне течет кран. Идемте. Вы его почините и получите за работу один рубль, а то что это еще за каленое железо какое-то, – так предлагал Ревебцев.
