Я стонала до бесконечности. Многих мужчин это беспокоило. Даже пугало, если честно. Я вела себя слишком громко, и они не могли сконцентрироваться на процессе. Они теряли прицел. Нам не удавалось заниматься любовью в обычных домах — слишком тонкие стены. В доме, где я жила, за мной закрепилась определенная репутация, люди поглядывали на меня в лифте с презрением. Мужчины считали, что я нимфоманка, некоторые называли меня сумасшедшей.
Мне начало казаться, что стонать плохо. Я сделалась тихой и воспитанной. Я научилась подавлять свои стоны, сдерживать их, как чихание. У меня появились головные боли и прочие симптомы стресса. Я почти потеряла надежду, но вдруг открыла для себя отношения с женщинами. Я обнаружила, что большинству женщин нравятся мои стоны. И, что важнее, я поняла, как сильно меня возбуждают стоны других женщин, стоны, вызванные моими манипуляциями. Это стало моей страстью. Моим открытием, ключом ко рту вагины, отпирающим ее голос, ее яростную песню.
Я занималась любовью с молчаливыми женщинами и находила в них этот тайный уголок, этот ключик, и они сами поражались тому, как громко и чувственно могут стонать. Я занималась любовью с другими любительницами стонов, и они открывали в себе более насыщенные, проникновенные интонации. Я стала одержима стонами. Мне нравилось заставлять женщин стонать, руководить ими, как дирижер.
Поиск ритма, источника, обители стона похож на хирургию, на точную науку. Во всяком случае, у меня такое ощущение.
Иногда я находила его сквозь ее джинсы. Иногда я подкрадывалась к нему незаметно, по пути бесшумно обезвреживая возможные сигналы тревоги, проникала туда, где он кроется. Иногда я применяла силу, но не жестокость и подавление, а скорей господство, царственность, говорящую: «Я хочу отвести тебя кое-куда, не волнуйся, ложись и наслаждайся путешествием». Иногда все получалось очень просто. Я обнаруживала ее стон, еще не успев ничего сделать, когда она ела из моих рук салат или цыпленка, приправленного бальзамическим уксусом, прямо на моей кухне, и все было просто и естественно. Иногда я использовала разные секс-игрушки, я их обожаю. Иногда я заставляла женщину саму поймать свой стон и наблюдала за ней. Я терпеливо ждала, пока она раскроется. Меня не обманешь слабыми, первыми явными стонами. Нет, я вела ее дальше, к ее главному стону.
Есть стон клитора, мягкий, скрытый внутри, стон вагины, насыщенный, гортанный, есть и дуэт вагины и клитора. Есть пред-стон, еле различимый звук, почти что стон, в котором звук циркулирует по кругу; абсолютный стон, звучащий насыщенно и четко; беззвучный аристократический стон; изящный стон, похожий на искусственный, артистический смех; стон Грейс Слик — стон рок-звезды; почти религиозный стон, звучащий как намаз; йодль-стон с вершины горы; стон младенца, похожий на агуканье; лающий собачий стон; стон с южным акцентом; свободный бисексуальный стон воина, глубокий, агрессивный и жесткий; есть стон — пулеметная очередь; дзен-стон; мучительный, вьющийся, страстный стон или стон дивы, спетый высоким оперным голосом; страстный стон, от которого сводит пальцы, и, наконец, стон удивления после троекратного оргазма.
Закончив этот отрывок, я дала прочитать его женщине, со слов которой, собственно, его и писала. Но она сказала, что в нем нет ничего общего с ее жизнью. Он ей понравился, но он был не про нее. Ей показалось, что я избегаю говорить о вагинах, что они для меня не часть женского тела, а будто неодушевленная вещь. Даже мое описание стонов преподносило вагину как отдельный предмет, обособленный от женщины, делало их независимыми от вагины. Лесбиянки совершенно по-другому воспринимают вагину. Однако я не смогла уловить, в чем именно разница. Поэтому я снова прислушалась к ее словам.
«Поскольку я лесбиянка, — сказала она, — я должна начать с самого для лесбиянок главного, не завязанного на вопросе полов. Я люблю женщин не потому, что мне не нравятся мужчины. Мужчины вообще не берутся здесь в расчет. Речь идет о проникновении в вагину. Нельзя говорить о лесбийском сексе, не упоминая об этом.
Например, — говорит она, — я занимаюсь сексом с женщиной. Она внутри меня. Я внутри себя. Мы вместе меня трахаем. Во мне четыре пальца, два ее и два моих».
Я изначально не собиралась рассуждать о сексе. Но, с другой стороны, как я могу говорить о вагинах, не рассматривая их в действии? Я беспокоюсь, что пьеса окажется провокационной, что в ней будет эксплуатироваться тема секса. Разве я говорю о вагинах, чтобы возбуждать людей? И разве это плохо? «Мы лесбиянки, — говорила она, — и мы знаем о вагинах все. Мы трогаем их. Лижем их. Играем с ними. Дразним их. Ощущаем запах клитора. Мы ощущаем себя». Я почувствовала, что она смутила меня. Тому было несколько причин — возбуждение, страх, ее любовь к вагинам и то, как ей с ними уютно, а также моя отстраненность и боязнь произнести все это вслух перед вами, перед моей публикой. «Я люблю играть с половыми губами, — рассказывала она, — играть пальцами рук и ног, языком. Я люблю медленно входить между ними, просовывать внутрь три пальца. Но есть и другие полости, другие входы. Есть рот. У меня есть вторая рука, мои пальцы у нее во рту и в ее вагине, все пальцы заняты, она сосет мои пальцы, ее рот сосет мои пальцы, ее вагина сосет мои пальцы. Они сосут вместе, они влажные».
Я поняла, что уже не знаю, что уместно, а что нет. Я даже не знаю, что означает само слово «уместно». И кто это решает. Я столько узнала из ее рассказа. О ней, обо мне. «Потом я погружаюсь в свою влагу, — говорит она, — она может войти в меня. Я ощущаю собственную влагу, позволяю ей погрузить в меня пальцы, в мой рот, в мою вагину, одновременно. Я выталкиваю ее руку из моей пизды. Я трусь своей влагой о ее колено, и она чувствует. Я скольжу вниз по ее ноге, и вот мое лицо оказывается между ее бедер».
Если о вагинах говорить, убьют ли слова ее тайну? Или это еще один миф, чтобы держать вагину в темноте, в незнании, лишенную удовольствий? «Мой язык на ее клиторе. Язык сменяет мои пальцы. Мой язык входит в ее вагину».
Когда произносишь такие слова, ощущаешь грех, опасность, чрезмерную прямоту, излишнюю натуралистичность, неправильность, напряжение, ответственность, силу жизни.
«Мой язык на ее клиторе. Язык сменяет мои пальцы. Мой язык входит в ее вагину».
Важно любить женщин, любить наши вагины, знать их, ощущать, иметь представление о том, кто мы и что нам нужно. Доставлять себе удовольствие, учить любовников доставлять его нам, присутствовать в наших вагинах, громко говорить с ними, говорить об их голоде, боли, одиночестве, радости. Выводить их на свет божий, чтобы их не забыли, не бросили в темноте, чтобы наш центр, наше средоточие, наш мотор, наша мечта не были больше заперты в одиночестве, изуродованы, обездвижены, сломаны, опозорены и спрятаны. «Ты должна говорить о том, как входят в вагину», — сказала она. «Отлично, — ответила я. — Входи».
___
Я выступала с этой пьесой уже два года, когда внезапно осознала, что в ней нет ни одного рассказа о родах. Досадное упущение. Но когда я сказала об этом одному журналисту, он спросил меня: «А при чем тут роды?»
Почти двадцать один год назад я усыновила Дилана, который был почти моим ровесником. В прошлом году у них с его женой, Шивой, родился ребенок. Они попросили меня присутствовать на родах. Думаю, что даже после всех своих исследований я не понимала вагины так, как поняла ее после этих родов. И если раньше я испытывала перед ними трепет, то сейчас, после рождения моей внучки Колетт, я преклоняюсь перед вагинами.
Я БЫЛА В ТОЙ КОМНАТЕ
Посвящается Шиве
Я была там, когда ее вагина открылась.
Мы все были там: ее мама, ее муж
и я.
Там также была медсестра с Украины,
и пока ее рука
в резиновой перчатке
ощупывала вагину,
сама она разговаривала с нами как ни в чем не
бывало, как будто
чинила водопроводный кран.
Я была в комнате, когда у нее начались схватки,
и она
ползала на четвереньках от боли,
и невообразимые стоны сочились прямо из ее пор.
Я по-прежнему была с ней несколько часов спустя,
когда она неожиданно дико закричала,
заслоняясь руками от электрического света.
Я была там, когда ее вагина
из скромной сексуальной норки
превратилась
в шахту археологических раскопок,
священный сосуд,
венецианский канал,
глубокий колодец с застрявшим в нем ребенком,
ждущим вызволения.
Я видела цвета ее вагины. Они менялись.
От фиолетово-синего
до раскаленно-красного
и потом серо-розового.
Я видела кровавые выделения по краям, бело-желтую жидкость, кал, сгустки, выходящие из всех отверстий, усиливающиеся толчки,
видела появившуюся головку ребенка
с черными волосиками,
видела ее прямо за лобковой костью, — вот такое твердокаменное, впечатавшееся в память
воспоминание.
А медсестра все продолжала орудовать
своей скользкой рукой.
Я была там, когда мы с ее мамой, прилагая все
силы, держали ее ноги
во время потуг,
а ее муж считал «Раз, два, три»
и просил ее тужиться еще.
Потом мы смотрели в нее.
И мы не могли отвести взгляда от этого места.
Мы все забыли про вагину.
Иначе как можно объяснить отсутствие благоговейного трепета, отсутствие стремления познать ее?
Я была там, когда доктор
вставил в ее вагину зеркало кэрролловской Алисы,
и вот ее вагина стала
ртом
оперной певицы, поющим во весь голос.
Сначала появляется маленькая головка,
потом высовывается серая ручка,
затем выплывает тельце и
быстро соскальзывает
к нам в руки.
Я снова была там, я повернулась и встретилась с ее
вагиной.
Я стояла и смотрела на нее,
распластанную, беззащитную, искалеченную,
воспаленную, порванную, кровоточащую
прямо на руки доктору,
который спокойно зашивал ее.
И когда я стояла и смотрела на нее, вагина вдруг
превратилась в большое, красное,
пульсирующее сердце.
Сердце способно на самопожертвование.
Вагина тоже.
Сердце может простить и излечиться.
Оно может поменять форму и впустить нас в себя.
Оно может раскрыться и отпустить нас.
Так же и вагина.
Сердце делает для нас все — терпит боль,
пульсирует изо всех сил,
умирает, кровоточит, кровоточит еще сильнее,
и все для того, чтобы мы появились
в этом мире, сложном и прекрасном.
Вагина делает то же самое.
Я была в той комнате.
Я помню.
