– Хи-и…
– Да что же это ты расхихикался? – не выдержал Фома.
– Да там девушка какая-то прямо на асфальт села. И сидит.
Так Фома потребовал свидание в помещении. Галина Петровна и Танечка привели Вику в корпус, на пять минут выпустили из бокса Фому и посадили их в коридоре второго этажа на банкетку. По просьбе Фомы Вике показали Ужвалду, она познакомилась с ним и убедилась, что это не Фома почернел, а Ужвалда такой родился. И уже скоро смеялась и угощала всех горохом. Ужвалде он особенно пришёлся по вкусу. Он скалил зубы и, ничуть не стесняясь, ел за троих.
– Ох, устроит он мне сегодня музыкальный вечер, – сказал Фома и рассказал Вике про жуткий проигрыш Ужвалды.
– Прости его, Великий Змей, – попросила Вика.
– Прощаю охотно. Да он сам себя не простит, да, Ужвалда?
Но оказалось, что он и сам себя прощает. Ужвалда взял ещё горошка на дорожку и отправился в бокс, оставив Вику и Фому одних. Но их быстро разлучили – по коридору шла Анита Владимировна.
И вот Вика снова оказалась под окном.
Сергуня принёс Фоме и Ужвалде обед.
– Повезло тебе, Кувалда, – сказал Фома, – просто привалило счастье. А я бы твой проигрыш в унитаз вылил у тебя на глазах.
Когда Вика уходила, Кувалда до ушей улыбался и махал розовыми ладошками с длинными костистыми пальцами. Он пообещал Вике, что будет её ждать с нетерпением, а Вика решила, что добрый Ужвалда может помочь ей в борьбе с Фомой и его болезнью. Как – это надо ещё придумать, но помочь точно может.
А Фома и Ужвалда продолжали быть соседями. Фома всячески противился играть с Ужвалдой в карты на еду, но тот настаивал, и Фома придумал замечательный выход – он отвел своего игруна в палату Мхова и Лишайникова. И теперь Кувалда регулярно возвращался оттуда с богатыми трофеями.
Когда Мхова выписали, Лишайников остался в одиночестве – и сам приходил к Фоме и Кувалде в бокс. Под предлогом того, что ему скучно, Лишайников скрывал, что просто боится находиться с Ужвалдой в своей палате один на один – мало ли что тот может выкинуть… Сергуня тоже регулярно приходил посидеть, сыграл с Кувалдой несколько раз, проиграл даже, и Кувалда к нему очень расположился. Но у Фомы Кувалде выиграть почти не удавалось, у поднаторевшего Лишайникова теперь тоже редко, а никто по-прежнему его не навещал. По-хорошему, Кувалда, как человек на вид дикий, мог бы вообще из больницы сбежать, не мучиться, но почему-то не делал этого. Часто он смотрел на медсестру Танечку так, что Галине Петровне приходилось сразу идти к Фоме за объяснениями, а Танечке прятаться в процедурном за стеклянным шкафом.
– Что-что? Бедного Кувалдометра взяли в больницу как раз в разгар его брачного периода, вот что, – как-то по секрету сообщил Галине Петровне Фома.
– А… Они такие. У них такое бывает… Тогда ясно. – И вскоре эта секретная информация стала известна всему персоналу. И теперь в бокс Фомы и Ужвалды не заходил из женщин уже почти никто.
Однажды лунной ночью под окно бокса пришли и сели негры. Выкатив урну на середину, один негр уселся на неё, поставил перед собой четыре барабана, из которых только два – нормальные барабаны, а остальные совсем уж барабанчики, особенно самый маленький. Поставил и, разбивая тишину, начал стучать по ним плоскими ладонями. Другой утыкал клумбу звонкими деревянными палочками с блестевшими под луной шариками на концах. Негр ударял молоточками на длинных ручках по шарикам, дребезжал по палочкам, широко открывал рот и закидывал голову.
Кувалда подскочил к окну и, выкатив глаза, прислонил их к стеклу.
– Тёх-тё-тё-тё-тё-теххх… – негромко и тревожно неслось между инфекционным отделением и моргом. – Бы-ды-дымс, дымс, дымс, бы-ды-дымс…
Третий негр приплясывал босыми ногами по асфальту, нагибался, бил несколько раз по нему ладонями, хлопал себя по животу и заду – и снова приплясывал. Сначала шлёпала по асфальту пятка, сразу за ней хлопала рука по среднему барабану, «ты-тох-х-х» – откликался большой барабан, семенила дробь по маленьким, будто тропический ливень по листьям пальм, звенели палочки на клумбе.
– Кувалда, это кто – друзья твои пришли, да? – То, что происходило, просто потрясло Фому, но он старался говорить весьма равнодушно, чтобы Ужвалда чего не подумал.
Но Ужвалда молчал.
– Вом, бо-бо-бо-бо-а, – приглушённо пел тот, который плясал, – вом, бо-бо-бо-боа…
Барабанщик тоже ему подпевал, а тот, что звенел палочками, молчал и только зловеще улыбался – как виделось Фоме, который смотрел из засады, прячась за штору.
Кувалда, как загипнотизированный, не отрывал от негров глаз. Тонкие кривые ноги пляшущего колыхались в очень широких раструбах длинных трусов, теперь и он тоже улыбался, и тоже зловеще, в этом не было уже никакого сомнения.
– Кувалдометр, дурак, ты достал уже молчать! Это твои друзья? Или кто это? Откуда их принесло?
Но Кувалда даже не оборачивался на Фому, но было видно, что его колени дрожат мелкой дрожью.
Звонкая сухая груша размером с хороший кабачок появилась в руках танцора, он затряс ею, мелко-мелко запрыгал.
«Шаманы Вуду! – понял вдруг Фома. – Надо спасать брата по разуму!»
Ужвалда уже весь распластался по окну, часто дышал и бился грудью о стекло, как орёл саванны. Фома выскочил из своей засады, включил в боксе свет. Отгоняя колдовство, сложил из пальцев на каждой руке по fuck'у и грозно показал их шаманам. Он надеялся, что шаманы первыми выбьют стекло, и был готов к битве.
Но негры вдруг начали уходить. Скаля зубы, собрал свои палочки с клумбы один, взял барабаны под мышку другой, и даже солист остановился, последний раз встряхнул грушу, словно гречку на пол просыпал, почесал пятку и направился вслед за остальными колдунами по направлению к выходу из больничного комплекса. Они ничего не говорили, просто уходили, и всё, лишь один колдун открыл рот и кровожадно засмеялся, Фома даже увидел, как блеснули в свете фонаря большие слюнявые зубы.
Ужвалда быстро забрался под одеяло и замер. Фома подскочил к нему и встряхнул хорошенько.
– Ты, партизанская морда, говорить будешь или нет?
– Чего говорить-то?
– Это кто сейчас ушли?
Ужвалда похлопал глазами, не успевшими привыкнуть к яркому свету лампочки. И честно посмотрел на Фому:
– Это мои однокурсники.
Фома развёл руками:
– Ого-го… Так ты, оказывается, студент, да, Кувалда?
– Был… когда-то, – и вздохнул, ну совсем как Мхов вздохнул, точно так же трогательно.
– Был… Двоечник, что ли? Или «хвостист»? А на кого ж ты учился? Тоже, что ли, как они, – плясун, певец и игрец на народных инструментах?
Кувалда жмурился, как тигрёнок, махал лапками и жеманно поводил плечами, устремив взгляд куда-то под кровать. Фома быстро выключил свет, чтобы Кувалдочка не стеснялся, и это действительно помогло.
– Сегодня День независимости. В нашей стране, – тихо сказал Кувалда. – Мы теперь от всех независимые.
– И это правильно. А однокурсники тебя поздравлять пришли? Да?
– Нет. Просто чтобы я посмотрел. И всё.
– На что посмотрел?
– Какие они независимые. А я, я…
– А ты что, не независимый, что ли?
– Нет, уже нет…
– Почему?
И Ужвалда, выпив минеральной воды и съев три банана, начал рассказывать историю своей семьи.
Одна африканская республика, скажем, Берег Слюнявой Кости, а хотите, Берег Слоновой Челюсти, жила себе без забот. Народ о своём благе под жарким солнцем заботился сам, бананы росли везде, один лишь лист пальмы давал покой и тень целой семье, волны лазурного моря завершали комплекс удовольствий. Всё было хорошо, республика имела даже свой военный флот – красивую белую яхту, на которой была установлена пушка. Завидев яхту у берега или на горизонте, каждый житель страны кланялся и приветливо махал ей – патриотизм был в этой республике на высоте. Президент и министры этой страны жили тихо и мирно, в свободное от войны и борьбы с трудностями время (а ни войны, ни трудностей в стране не было очень-очень давно) занимались тем, что торжественно, при большом скоплении рукоплещущего народа и последующих салютах в африканское небо, вручали друг другу медали и назначали новые должности. Которые, конечно же (и в это верили все), ещё больше помогут процветанию независимой республики.
Однажды один из министров, находящийся как раз в чине адмирала военного флота, сшивший себе по этому поводу белый китель, щедро разукрашенный золотом и драгоценными камнями, был назначен своим правительством послом в Россию. Его жена Бенух и десять детей отправились, конечно, с ним. Жена Бенух сразу в России прижилась, отдала детей в школу и кружки по интересам, а сама полюбила дамские журналы, которые стала выписывать себе на деньги посольства республики и личные средства посла в неограниченном количестве. Сам посол тоже любил жить широко, и вскоре пришлось продать шитый золотом адмиральский китель. Шли месяцы, выпускались журналы, Бенух тосковала и плохо одевалась, время от времени пытаясь, отменив занятия в кружках, продать детей куда-нибудь в рабство. Но посольские дети не пригодились ни в цирке, ни в ансамбле песни и пляски имени Локтева, ни в Сандуновских банях. Бенух била их по лбам кокосовым орехом и отправляла просить милостыню, на чём несколько детей смогли составить себе капитал и снять по отдельной квартире. Остальные так и жили при родителях, громко тосковали вместе с ними и просились домой, к тёплым волнам лазурного моря и бесплатным бананам.
