— Ночами я плохо сплю, — рассказывала Кира, — конечно, мне дают снотворное, но я как-то прохожу сквозь них, они меня не задевают. А ты? Что-то случилось? Неприятности на работе?
Говоров не отвел глаз, но сделал соответствующую рожу.
— В общем, да. Ведь мой отдел сократили. Уволили всех внештатников.
Кира задумалась.
— Жалко ребят. С другой стороны, у тебя теперь будет свобода действий. Можешь привлечь новых авторов — молодых писателей, парижских профессоров. Ведь ты этого хотел?
…Придет время, и он ей скажет:
— Неужели ты до сих пор ничего не поняла. Меня уволили!
Посоветовали обратиться в профсоюз журналистов, где раз в неделю адвокат давал бесплатные консультации. Прием начинался в два часа. Говоров приехал на полчаса раньше и оказался первым в очереди.
Маленькое обшарпанное помещение, узкие коридоры. Ничего общего с солидными, обставленными антикварной мебелью приемными платных адвокатов. В четверть третьего в коридоре сгрудилось человек двадцать. Стульев не хватало. Адвокат еще не пришел.
В полтретьего адвоката не было. В коридоре тихо переговаривались. Судя по всему, у всех одна проблема — увольнение.
В три часа Говоров заглянул в комнату секретарши:
— Почему нет адвоката?
— Он обедает, — последовал беспристрастный ответ.
Никогда не мог Говоров предположить, что французские журналисты, обычно самоуверенные и напористые, будут так безропотно ждать. Но, видимо, все уже чувствовали себя в шкуре безработных.
Адвокат, раскрасневшийся колобок, явился лишь в полчетвертого, в сопровождении двух толстых дам. Все трое в прекраснейшем игривом настроении. В коридоре густо запахло вином.
Правда, с Говоровым адвокат был любезен и деловит, быстро просмотрел все бумаги. Нет, ничего невозможно сделать, увольнение произведено согласно букве закона. Подавать в суд? Бессмысленно. Суд вас не восстановит на работе. Требовать возмещения морального ущерба? Но вам ведь заплатят компенсацию. Понимаю, надолго не хватит, однако в глазах какого-нибудь электрика, члена общественного суда, сумма очень солидная. Ваша квалификация? М-да, перспектив не вижу. Разве что какая-нибудь советская газета вас наймет собственным корреспондентом в Париже. А что, с эмигрантами советские не сотрудничают? Но говорят, что в России теперь перестройка, либеральные времена… Понимаю, так далеко еще либерализация не продвинулась. Вот если бы вы были поваром! На поваров в Париже большой спрос.
...— Тебе дважды звонил какой-то Герд из Вашингтона, — сказала Алена, — будет звонить завтра вечером.
Говоров присвистнул.
— Аля, «какой-то Герд» — это директор русской службы «Голоса Америки».
Ребенок наморщил лоб:
— Папа, в Америку мы с Лизой не поедем. Маму туда не выпустят. Потом, в Вашингтоне преступность и наркотики.
— Дура Алка, — вмешался Денис, — Америка — это шикарно. Там двадцать телевизионных программ.
— Ребята, — взмолился Говоров, — нас пока еще никто никуда не приглашает.
Но за ночь Говоров уже мысленно переехал в Вашингтон.
— Герд сам звонил тебе домой? — переспросил Савельев.
— Сегодня я жду его звонка.
— Помню, в Гамбурге он говорил, что ты лучший журналист на Радио. Если они совсем прикроют Париж, я попрошусь к тебе на «Голос», возьмешь?
Два вечера подряд Говоров не спускал глаз с телефона. Герд не звонил. На третий день Говоров связался с ним из бюро. Герд извинился, сказал, что помнил про звонок, но подвалила масса дел, завертелся. А тебе, Андрей, надо срочно учить английский. «Голос» — государственная организация. Для всех одни правила. Ты должен сдать экзамен по-английски. Ты должен сдать его лучше, чем любой американец, который претендует на работу у нас, ибо американцу, естественно, предпочтение. Мы не можем сделать для тебя исключение. Экзамен анонимный. Только после того, как ты на экзамене наберешь больше очков, чем другие, отдел кадров передаст твое дело в мои руки. Тогда уж я постараюсь. Андрей, я твой друг. Но мои возможности ограничены. А почему Уин и Лот не предложили тебе Гамбург? Что они против тебя имеют?
Говоров ответил, что не знает, для самого загадка, и поблагодарил Герда за заботу.
Говоров учил французский в школе и в институте. Потом почти его забыл. В Париже он начал французский с азов. Ходил в «Альянс франсэз». За двенадцать лет он овладел языком, но весьма посредственно. Если к чему-то Говоров был абсолютно не способен, так это к языкам. Выучить за год английский и сдать экзамен лучше американцев — задача для Говорова невыполнимая. И Герд это знал. Но Герд был хорошим парнем и хотел как-то проявить к Говорову внимание. А может, сделать жест, который ни к чему его не обязывал, — для собственного душевного спокойствия.
Алена купила Лизке ролики. Лизка, наверно, надеялась, что стоит пристегнуть ремни, и она сможет так же лихо кататься, как Денис. Денис — виртуоз, на роликах исполняет цирковые номера, но с Лизкой ему скучно. Денис умчался. Лизка упала.
Вечером, узнав об этой истории, Говоров пришел в ярость. Остолопы! У девочки могло быть сотрясение мозга! Куда ты смотрела! Куда ты смотрел!
В результате у всех глаза на мокром месте. Говоров опомнился. На кого он кричит? Ведь это его дети. За ними самими нужен материнский присмотр, да где матери?
Говоров взял Лизку и спустился во двор. Приладил ей ролики. Ну давай катайся, только осторожно. Не спеши. Держись за меня.
Лизка делает неуклюжие шаги, теряет равновесие. Говоров ее подхватывает. Отпускать ее страшно — упадет, расшибет нос. А как ее по-другому научишь? В конце концов, они находят вариант: Говоров бегает по кругу, а Лизка сзади держится за его руки. Получается поезд.
— Ту-ту, — радуется Лизка, — поезд Москва — Ленинград. Давай, деда, давай быстрее, давай, папа!
Все же в доме его называют папой, и Лизка путается, иногда говорит вместо «деда» — «папа». Родного отца она никогда не видела. Вернее, видела совсем маленькой. Не запомнила. Тот, паскуда, бросил Алену, когда Лизке и года не исполнилось. Исчез за горизонт. Правда, исправно посылал алименты, тридцать рублей в месяц. А Лизка знает, что у каждого ребенка должен быть папа. Папа должен помогать маме, папа должен любить Лизку, укладывать ее спать, рассказывать ей на ночь сказки. Сейчас все это делает деда. Может, он и есть папа?
Лизка неугомонная: «Ту-ту, поезд Москва — Париж, давай, деда, давай, папа, еще один круг!»
Смеркается. Слышны лишь шарканье роликов об асфальт да обрывки телевизора из распахнутых освещенных окон. Говоров переходит на шаг, у него дрожат губы. Он чувствует в своих ладонях тепло Лизкиных рук и понимает, что это счастливейший момент его жизни. Но уже другая картина неотвратимо вырисовывается в его воображении. Поезд, только другой поезд, Париж — Москва. Говоров едва успевает распихать в купе чемоданы, соскакивает на ходу из вагона, за стеклом последний раз мелькает Аленино лицо… Потом он приходит в квартиру девочек, которую надо отдавать хозяину и освобождать от мебели. Он помнит, как они с Аленой все покупали, а теперь все это надо распродать за гроши, да кто купит? Беспорядок, тарарам, дверцы шкафов распахнуты, на полу старые Лизкины рисунки. Но покинутая квартира еще наполнена воспоминаниями, еще звучит чуть картавый Лизкин голосок, кажется, откроется дверь, и прибежит Лизка с улицы, включит телевизор, чтоб смотреть свою любимую Доротею… И упадет Говоров на кровать, и уткнется в подушку. И с этого дня останутся ему считанные месяцы, ибо не выдержать ему потерю девочек, вторую разлуку с Аленой, невозможность ощущать в своих ладонях горячие Лизкины руки. Бог смилуется над Говоровым, подведет черту и перевернет страницу.
* * *
За двойной дверью, охраняемой двумя секретаршами, сидел бог Радио по имени мистер Пелл. Как и все служивые, он был надежно изолирован от всего земного, даже птицы телефонных звонков, то и дело врывающиеся в приемную, застревали в ушах секретарши и замертво, вместе с трубкой, падали на рычаг. К Пеллу могли прорваться лишь архангелы из конгресса (но они кружили слишком высоко, чтобы снизойти до Пелла) да ангелы смерти из подземелья отдела кадров. Пелл был велик тем, что никого не принимал. К нему приходили только по вызову, коим он удостаивал лишь избранных в адских кущах Радио. Свистящим шепотом в коридорах рассказывали историю бывшего директора русской службы Джина Горохова. Год тому назад Джин Горохов (естественно, давно уже заслуживший кличку «Шут гороховый») получил от Пелла записку — он уволен с должности. Джин, бледный, разом похудевший и приобретший даже какие-то черты интеллигентности, два дня изображал в приемной Пелла роденовского мыслителя, на обед не отлучался, однако в райские чертоги допущен не был и лик святейшего так и не смог улицезреть. Отправили беднягу на длительное поселение в Брюссель, в чистилище отдела статистики, где до сих пор Джин аккуратно подсчитывает месяцы, оставшиеся ему до пенсии.
