Ознакомительная версия.
Поместили меня в смежный блок на двоих. Более вместительные палаты и проектом не были предусмотрены. Кормежка, правда, обычная, типичная больничная. В холле стоял небольшой телевизор, но к нему мало кто тянулся… Зато постельное белье было, на удивление, классное, льняное.
На четвертый день лечащий врач, сибирячка Зоя Бланкова остановила в процедурной, шепнула на ухо:
— Сегодня к вам нагрянет сам Юрий Никитич. Ждите.
Наверное, у меня челюсть отвисла. Зоя успокоила:
— Ничего страшного, он хороший.
Сижу. Жду. После двенадцати дверь широко распахнулась. Вошли трое. Вмиг в палате тесно стало.
Приказали раздеться. Процедуру эту я исполнил с некоторой даже поспешностью. На шее остался нательный крестик.
— Это тоже стать? — спросил я академика.
— Не надо. Мы же с Богом не спорим, — сказано было на полном серьезе.
Я почувствовал на своей хилой груди холодок фонендоскопа.
Следом началось великое таинство… погружение жреца Гиппократа в сокровенные глубины человеческого организма. Казалось, доктор в обыкновенном белом халате лишь материально присутствовал здесь, в этих стенах, — душа же его блуждала в неких неведомых сферах.
Существует в своем роде выспреннее выражение: «Маэстро весь обратился в слух». Словосочетание это впервые услышал я в юности, живя в Молдавии. Помнится, в ту пору обретал и Кишиневе старый еврей, Исаак Файбисович. Существовал он благодаря тому, что приводил в чувства расстроенные клавишные инструменты. Проще говоря, это был настройщик роялей. В молодости же величался неподражаемым тапером: играл на белом рояле в частном кинотеатре «Карамболина». Фильмы тогда всех сводили с ума. В зал же, что находился на улице Бендерской, после десяти вечера приходили меломаны… Не ленты смотреть — слушать по ходу кинодействта игру Изи.
Потом была война. Файбисович немного воевал, был дважды контужен. Короче, получил ранение левой кисти. Пытался было одной рукой бренчать в одном подвальчике на цимбалах (за что имел кличку Цымбаларь), но вскоре понял, что это дело не для него. Вот так, не имевший себе равных кишиневский тапер поменял профессию: стал заурядным настройщиком «пиано», ходил по вызовам кишиневских любителей музыки. Кто-то назвал его «клавишным доктором» — Файбисович не обижался. Тем более что с некоторых пор (тут у легенды появился еще один завиток) Изя Файбисович стал появляться «на публике» с черным футляром из натуральной крокодиловой кожи. Внутри находилась черного же цвета слуховая трубочка терапевта из суданского эбонита, чтобы квалифицированно прослушивать нутро роялей, пианино. Эту очень необходимую для настройщика клавишных инструментов «штучку» подарил бывшему таперу его давний поклонник, практикующий врач, в чей дом однажды «по вызову» явился доктор музыкальный.
В первую же секунду Изе бросилась в глаза эта удивительная вещь. Хозяин ее все понял без слов. Вместо гонорара отдал он футляр со стетоскопом маэстро, с которым тот уже не расставался. Эбонитовой трубочкой он прослушивал все нутро заболевшего музыкального инструмента — только потом по мере надобности брал в руки пассатижи, отвертку, гаечный ключик или что-то другое.
Всякий раз это действо напоминало хорошо разыгранный спектакль. Файбисович превращался в сказочного мага; он чародействовал, казалось, добирался до ФИБР ДУШИ занемогшего «пациента», возвращая ему здоровье, а то и жизнь.
Слух о чудесном исцелителе клавишников быстро распространился по молдавской столице. Маэстро взяли в штат филармонии, за ним закрепили персональное авто. Изя Файбисович собственноручно привел инструмент «в порядок» для самого Святослава Рихтера, когда тот сделал короткую остановку в Кишиневе по пути на гастроли в Вену.
Да, бывали времена, а теперь моменты!
И вот наяву, много-много лет спустя в палате Кардиологического центра мне представилось, будто вижу перед собой… маэстро, но уже от медицины. Только вместо черной эбонитовой трубочки в его руках был блестящий фонендоскоп. Отпрянув от груди, шеф кардиологии схожие манипуляции проделал со стороны спины.
Пауза, тишина… Закончив действо, профессор Беленков, как бы размышляя вслух, проговорил:
— От инфаркта и рубца не осталось. Вижу, была честная, штучная работа.
Тут голос подала доктор Бланкова:
— Юрий Никитич, значит, вопрос об ангиопластике пока возбуждать не стоит?
— Пока нет острой необходимости.
То был диагноз академика, который на этом уровне обсуждению не подлежал.
Беленков дружески положил свою руку на мое левое плечо.
— Спасибо, доктор.
— Не за что, — прозвучало в ответ.
На третий день Зоя Николаевна выдала выписной эпикриз, на трех листах, мелкого компьютерного набора.
— В случае чего примем вас вне очереди… Вы представляете для нас клинический интерес.
В словах врача чувствовалась отнюдь не пустая формальность. На следующий день пешком поднялся двумя этажами выше.
Приемная Беленкова оказалась пуста. Дверь кабинета была приоткрыта.
— Не помешаю?
— А-а-а, заходите, — хозяин кабинета оторвался от ноутбука. Я рубанул, что называется, сплеча:
— Юрий Никитич, есть идейка… Почему бы академику не поговорить с глазу на глаз со своим пациентом.
— О чем?
— О жизни. О медицине. О нашем времени. О человеческой душе, между прочим.
Долгая пауза. Зазвонил телефон. Похоже, с кем-то был трудный разговор. Наконец трубку положил на аппарат. Откинувшись на высокую спинку кресла, академик какое-то время пребывал в задумчивости. Но вот, глянув мне прямо в глаза, сказал:
— А для чего?
От неожиданности я растерялся. Пока собирался с мыслями, вновь тот же вопрос:
— Дак для чего?
Пришлось раскрыть творческие планы.
— Редакция журнала «Москва» предложила мне сделать интервью с медицинским авторитетом о положении дел на кардиологическом фронте: о победах, потерях, перспективах. И все это сквозь призму нашего времени.
— Вижу, батенька, вы максималист… Впрочем, почему бы и не попытаться. Будете приезжать в этот кабинет?
— Полагаю, двух-трех встреч будет вполне достаточно.
— Что ж, оставляйте свои координаты.
Прошло недели три. Позвонила личный секретарь директора Кардиоцентра:
— Юрий Никитич просил передать: он ждет вас в понедельник. Ровно в десять ноль-ноль.
Разумеется, я явился как штык!
Первая встреча
Расположились в креслах, по обе стороны журнального столика. Не теряя ни секунды, я включил диктофон.
Дабы придать беседе доверительность, поначалу пару слов сказал о себе самом. Предки мои имели некое касательство к врачеванию. Прадед Юхым был хуторским коновалом в Елисаветградском уезде, что на Украине. Сами понимаете, профессия эта ко многому обязывала. Безграмотный Юхым знал, как останавливать кровь, умел также прерывать приступы падучей, был и дантистом. Дедушка Евдоким разбирался в фитотерапии, то есть в травах, имел свою аптеку, соорудил каморю (камеру), в коей делал всевозможные вытяжки из дикорастущих растений. Кроме того, купил у австрияка-алхимика хитрой конструкции реторту, варил на ней совершенно удивительной силы эликсиры по собственной рецептуре. Кроме того, удачно акушерствовал.
Потом была династическая пауза. Многие полагали, в нашем роду иссяк талант знахарства. Всем на удивление, линию продолжил Фома, пятый по счету сын нашей бабушки Макриды. На сей раз не обошлось без прямого участия новой власти. Уком комсомола послал своего выдвиженца в Харьковскую академию: учиться на конячего хирурга. Так «бисов хлопецъ» не только точно в срок прошел весь курс ветеринарных наук, параллельно бегал на лекции в мединститут, что находился на другом конце тогдашней украинской столицы. Тогда-то он увлекся фанатично идеями великого Мечникова — втихую занимался практикой омоложения человеческого организма по схеме своего кумира… Экспериментировал под крышей районной ветлечебницы; дома ставил опыты на домашних животных; даже на себе самом. Хотя здоровьишко имел слабое от рождения. Опять же на войне силенки подорвал…
— Да, Мечников ученым мужам и практикам от медицины вскружил головы. Теперь его идеи снова актуальны… Аридовы веки — отнюдь не миф, не плод научной фантастики. Продолжительность жизни «гомо сапиенс» природой рассчитана как минимум на 125–130 лет, если не больше. — У моего отца была заветная мечта: с глазу на глаз встретиться с академиком от медицины, час-другой побеседовать по душам. Эх, батя теперь мне сильно позавидовал бы.
— Мой отец, Никита Юрьевич, тоже прошел разные этапы опытничества. По профессии он — физиолог, заведовал кафедрой того же профиля в Горьковском медицинском институте, был членкор АМН СССР. Так что я пошел по проторенной родителем стезе.
— Между прочим, мой отец был не просто читателем, выписывал домой журнал «Физиология».
Ознакомительная версия.
