— А какой из этих камней твой, Адам? — вдруг живо вспомнила она.
По дороге я рассказывал ей об этом месте. О валуне, на который можно забраться и подставить вольному ветру лицо. Или наоборот — скрыться за его глухой спиной среди мха, богородской травки, то там, то сям проросшей стрелами ковыля.
Ева уже сидела на краешке валуна. Отыскала его сама и, верно угадав, подошла прямо к нему.
У меня захолонуло сердце. Разве это не символично?
Приблизившись, я обнял ее за плечи.
— Нет… погоди, — остановила она.
И незаметно высвободилась. Вдруг посерьезнела, плотно сжала губы.
Неприязненное движение плеч, сосредоточенное и замкнутое выражение ее лица поразили меня.
Неужели все повторится сначала? И она убежит? Снова бегство? Нет, тревога была напрасной. Поджав ноги, Ева обхватила руками колени. Как-то почти робко улыбнулась и вдруг снова отвернула лицо, еще более напряженное, чем прежде, и ушла в себя. Что-то терзало ее… К чему она готовилась, на что решалась?
В небе звонко заливались жаворонки. Над полем их висело великое множество.
Мгновения уносились прочь. Наконец я услышал голос Евы. Глухой… словно она разговаривала сама с собою.
— Адам… Все это я вижу впервые… Мой прежний муж…
Она заколебалась, голос дрогнул. Но потом, набравшись смелости, продолжала:
— Мы с ним собирались побывать здесь, но так и не собрались. Я вышла замуж рано, ждала ребенка. Когда почувствовала, что буду матерью, не знала еще… Не знала, что у него в это же время родился ребенок от другой женщины. Он мне в этом не признался, рассказали чужие люди. Он обманул и меня, и ту, другую… Я была молодая, глупая и позволила себя уговорить. Он, дескать, боялся меня потерять… Мы поженились, и мне показалось, что я буду счастлива… Но он все чаще и чаще пропадал из дому и проводил время где-то на стороне. Инженер-строитель. В командировках научился пить. Иногда возвращался пьяный домой. Дома начались ссоры. Часто он кидался на меня с кулаками… Бывали такие минуты, когда и я готова была убить его. Но уйти не рискнула… Нет, не потому, что я покорная. Когда надо, я умею защищаться как львица… Это из-за Томека… Чтоб у него был отец… Я все надеялась… И вот в какой-то поездке он завел себе еще одну женщину. Мне рассказали, что он живет с ней. Вот тут уж я собралась и ушла.
Известно ли тебе, Адам, какое это счастье — свободно вздохнуть? Дышать полной грудью… Мне хотелось, чтоб ты все знал… Без этого признанья ты никогда не понял бы меня до конца.
Она смолкла. Наверное, все еще была в плену у своего прошлого.
Я подсел к ней. Произносимые ею слова обрушивались на меня как камни. Я негодовал, я ненавидел того парня. И он смел ее бить? После всего, что случилось? Господи… То, что Ева пережила, история ее замужества одновременно возмутила и растрогала меня. Я представлял себе, каким адом была для нее их совместная жизнь… Что же она не ушла раньше? Почему терпела?
На какой-то миг мне показалось, что ее поступки плохо вяжутся с тем представлением, которое у меня о ней сложилось. Да и она ли это? Та ли это Ева, которая тогда, в питомнике, так непосредственно себя вела… А как она избавилась от Олдржиха? И только ли от него? Но ведь тогда, на берегу Лабы… Я же видел, видел, что она тоскует по мне. А ведь убежала…
— Ева, почему же ты так долго… ведь он же…
Подняв руку, она приложила палец к моим губам:
— Тсс!
Словно хотела сказать: не надо больше об этом, все уже в прошлом… Ладошка у нее была горячая.
С этого момента Ева сделалась мне невероятно близка.
Она тут же почувствовала это.
— Погоди, Адам. Потерпи. — Потом, запинаясь, призналась: — Как я была бы рада, Адам. Я ведь тоже… Уже в прошлый раз, Адам, я не могла тебя дождаться. Если бы ты только знал, как не терпелось мне увидеть тебя хотя бы на несколько минут. Ведь я… слишком долго жила одна. Одна, Адам. Свернулась как в раковине… словно похороненная заживо, и все во мне просило волюшки. И душа, и тело. А тут еще, в тот день, когда мы договорились встретиться, у Томека в садике поднялась температура… Вечером он весь пылал. Тяжелая ангина. Меня охватил ужас. Неужели это наказанье за то, что слишком много думала о тебе? Что принадлежу уже не ему одному? Хорошо бы вам познакомиться. Обстановка, в которой Томек рос… Громкие ссоры… нервозность… не прошли для него бесследно. Он всего боялся, часто плакал. И я дала себе слово, что после разрыва с мужем целиком посвящу себя ему… Отсюда и растерянность, и паника, и волнение. И все-таки на другой день, когда после пенициллина ему стало полегче, я прибежала к тебе… И мы обнялись… И тут мне стало страшно, что именно в эту минуту с Томеком творится неладное… Я была в отчаянии… Болезнь тянулась долго, и я зареклась… Ну, а потом, потом мне показалось, что я все испортила и между нами уже ничего не может быть. Поэтому боялась отвечать на твои письма.
Я слушал ее и ушам своим не верил. Так вот в чем дело! А я-то приплел сюда бывшего супруга…
Душу мою переполняло счастье. То самое, что когда-то снилось во сне. Ева… Сегодня она подарила мне целых полдня. Пришла одна, с Томеком попросила посидеть приятельницу. И во всем открылась. Она вдруг показалась мне такой хрупкой, легко ранимой. Как хотелось мне вознаградить ее за все разочарования и несбывшиеся надежды.
— А я-то боялся, что твой бывший супруг… — выговорил я свои опасения.
Она поглядела на меня удивленно. Глаза стали большими и просияли. Всякое смущенье, все колебания — все исчезло.
Она словно очнулась от летаргического сна. Губы у нее дрогнули и раскрылись.
— Как я люблю тебя! — прошептала она вдруг порывисто и требовательно.
Я сжал ее в своих объятьях. И поцеловал в жаждущие, молящие о любви губы.
Это было как шквал, как порыв ветра. Она вся пылала, будто в горячке. Ах, эти подавленные жизненные силы, страсть, снедавшая ее и вдруг проснувшаяся…
В этом была вся Ева.
На небе вовсю сияет молодое апрельское солнце. Сад пробуждается. Ветви и веточки покрылись проклюнувшимися почками; теплый ароматный воздух, птичий гомон и писк с самого утра переполняет кроны очнувшихся от зимней спячки деревьев.
Мы обнаружили, что благодаря нашим заботам и самоотверженности деревья залечили раны. Даже по стволам, тронутым морозом, вновь заструились соки. Оказалось, что менее всего пострадали низкорослые сорта, выращенные сплошными шпалерами. Наверное, помогло и то, что у таких дерев легко было во время опрыскивания осмотреть все веточки до последней. Так что к преимуществам высокой и быстрой плодоносности и легкого сбора урожая прибавилось еще одно. Лишь кое-где пришлось ампутировать замерзшую «руку» или «палец». Я даже думал, что у яблонь, выросших сплошной стенкой, общее кровообращение, общая душа. Это наблюдение подбадривало меня, радовало сердце. Я знал, как быть дальше… Яблони и вишни, две души нашего сада. Нужно выращивать их низкорослые сорта. А потом?.. Потом наступит черед персиков! Надо все начинать сызнова.
Первый опытный участок вымерз почти целиком. Уцелели только отдельные побеги. А из трех десятков саженцев, которые Олдржих так нерадиво окопал осенью, выжило целых двадцать.
Итак, я вел подготовительные работы для новых посадок. За зиму все тщательно обдумал и взвесил: деревца буду высаживать в грунт весной, когда в них много соков и набухли почки. (Это значит — из земли в землю, ямы у меня были вырыты еще осенью.) Кроме того, мне пришло в голову высадить несколько десятков прямо на северном склоне. Почему? А вот почему.
Я давно уже ломал себе голову над тем, почему плодоносит старый орешник, что растет на темени горы, подставленный всем студеным ветрам и непогодам. Даже в годы, когда ореховые деревья, угнездившиеся в лоне теплой южной стороны, остаются совсем без плодов. Я нес вахту и здесь и там, выслеживая и сравнивая, как развиваются те и другие. На тихом южном солнечном косогоре орехи распустились замечательно, загляденье, да и только. Но вот ударили весенние заморозки и подули холодные ветры. Эти-то ветры — Панкрац, Сервац и Бонифац, известные у нас всякому, — их и застудили. И только когда непогода отступила, когда солнце ласково обогрело землю, у орехов на северном склоне пробудились соки; только теперь, словно всем чертям наперекор, они начали быстро набирать силу и распустились. Почему бы персикам вести себя иначе? Кроме того, на севере глинистая почва, морозам труднее ее пронять. Господи, такого еще не было, это против всех привычек.
Повторяя про себя не раз слышанные насмешки, я все-таки принялся за работу. Мне бы пришел конец, если бы, проснувшись поутру, я был бы вынужден делать то, что давно уже испытал и испробовал, если бы позволил своему мозгу бездельничать, когда тело здорово, а руки просят работы!
