— Да, я пригласила Чейзов пообедать у нас в следующую субботу.
— И отлично, — ответил муж, сказанного ею почти не услышавший.
Когда они уже подъезжали к своей улице, Колину бросилась в глаза непривычная темнота в окнах серых, сонливых домов.
— Опять свет отключили, — горестно вздохнул он. — Поверить не могу, просто не могу, черт возьми, в это поверить.
Вот и Бенжамен, которого они через несколько минут обнаружили в его спальне перелистывающим при свече старые номера «Звуков» в поисках упоминаний о «Генри Кау», тоже не мог в это поверить. Электричество вырубили в 8.45, вскоре после того, как он загнал брата в постель, за четверть часа до начала долгожданного фильма.
День, на который пришелся званый обед, Лоис провела в дурном настроении. В первую за многие недели субботу Малкольм никуда ее не повел, и хоть в оправданиях его ничего несостоятельного найти она не могла (лучший друг Малкольма устраивал этим вечером мальчишник), Лоис тем не менее не преминула надуться и разобидеться. Сиди вот теперь весь вечер за обеденным столом и поддерживай вежливую беседу с двумя совершенно чужими ей людьми, не говоря уж о нескладном, долговязом приятеле брата, неспособном, казалось, оторвать от нее взгляд.
Филип вел себя и впрямь странновато. Дело в том, что он вот уж несколько недель как испытывал легкое увлечение Лоис, а увидев ее в этот вечер — в платье без рукавов и с вырезом, который иначе как низким не назовешь, — и вовсе впал в косное отупение. За столом его усадили напротив нее, отчего груди Лоис, большие, белые, чуть тронутые гусиной кожей, так и маячили перед глазами несчастного. Он сознавал, что неотрывно пялится на них, что губы его влажны, рот приоткрыт, а с лица не сходит выражение хмельной завороженности, однако сделать ничего не мог. Что же до разговора, его способности по этой части, и всегда-то присутствием девушек умалявшиеся, на сей раз и вовсе сошли на нет. Создавалось впечатление, будто он просто-напросто забыл большую часть слов. Простая просьба передать солонку и та приобретала в его устах вид нечленораздельной зауми, а уж попробовать произнести что-то еще он и думать боялся. И оттого они с Лоис погрузились в погребальное молчание, в сравнении с которым происходившее на другом конце стола выглядело едва ли не разгулом.
Колин, что было для него равноценно приступу мотовства, купил к столу не одну, а две бутылки вина «Синяя монахиня».[7] Вдобавок и Чейзы принесли, в виде подарка, то же самое вино, да еще и литровую бутылку, что и создало предпосылки для невоздержанности почти разнузданной. Все это нимало не утешало Филипа, вынужденного ограничиваться оранжадом и неспособного придумать хоть одно вразумительное замечание, с которым он мог бы обратиться к своей визави, погрузившейся ныне в непринужденную беседу с Сэмом Чейзом. Впрочем, вслушавшись в кое-какие их замечания, Филип нащупал наконец возможность вторгнуться в разговор и постарался, как мог, собраться с духом.
— А сколько у вас колец? — спросил он. Лоис уставилась на него. И хоть никто из присутствующих рта отнюдь не закрыл, Филипу почудилось, будто наступило молчание — новое, еще более ледяное и убийственное, чем прежде, и наступило теперь уж бесповоротно. По прошествии нескольких миллиардов лет Лоис переспросила:
— Сколько у меня колец?
Филип, глядевший на нее не моргая, сглотнул. Он неправильно оценил происходящее или недослышал что-то; так или иначе, произошло нечто ужасное, немыслимое. Через несколько секунд Лоис, презрительно тряхнув головой, отвернулась от него, ему же осталось, как и прежде, лишь созерцать бледное великолепие ее грудей в окончательной уже уверенности, что ближе, чем сегодня, ему никогда к ним не подобраться.
(Пол, не упустивший, что было для него характерно, всего случившегося из виду, чуть позже с демоническим ликованием уведомил Филипа, что словом, принятым им за «колец», было «Колдиц» — Сэм и Лоис обсуждали популярный телесериал, носивший это название. Однако к тому времени, когда Филип услышал это объяснение, ему от него было уже ни тепло ни холодно. Лоис явно сочла его дурачком, и больше они не обменялись ни словом — и не просто до конца этого вечера, но, как затем оказалось, во все последующие двадцать девять лет.)
После обеда Лоис, извинившись, ушла к себе, отчего Филипу немного полегчало. По крайней мере, он начал заражаться веселым настроением взрослых. В особенности оживлены были Шейла и Колин, воодушевленные успехом обеда, ставшего, как они молча признались себе, гастрономическим триумфом. За первой из hors d'oeuvres[8] — сыр с хрустящим лучком, подсоленный, сдобренный уксусом и поданный в пластмассовой чаше — последовали осыпанные засахаренной вишней ломтики дыни, которые от души запивались бокалами «Синей монахини». На смену дыне явился филей — каждый кусок его был с исключительным тщанием обжарен почти, но не вполне, до неузнаваемости, сопровождался же он жареной картошкой, грибами и салатом, к коему в неограниченных количествах подан был майонез. Нужно ли говорить, что «Синяя монахиня» так и продолжала литься струей почти вакхической. И наконец, перед размякшими застольниками, животы которых уже вздулись, а глаза остекленели, появились толстые ломти бисквита «Черный лес», основательно сдобренные взбитыми сливками, а «Синяя монахиня» потекла еще вольнее и пуще, если, конечно, такое вообще возможно. Обедающие поменялись местами, отчего Сэм с Колином оказались сидящими бок о бок и вскоре принялись дополнять вино тем, что, вне всяких сомнений, было алкогольным piece de resistance[9] семейства Тракаллеев: домодельным светлым элем, который Колин варил, используя оборудование, приобретенное им в аптеке «Бутс», а затем выдерживал в сорокапинтовых пластиковых бочонках, что стояли в буфете под лестницей. Обходилось оно, о чем Колин неизменно готов был сообщить любому, кто желал его выслушать, не дороже чем два с половиной пенни за пинту — смешная цена для выпивки, которая почти ничем не отличается от промышленных сортов пива, разве что выглядит мутноватой и зеленой, ударяет в голову с первых же двух третей стакана, да рот обжигает что твое перебродившее антикоррозийное масло. Заправившись двумя стаканами этой убийственной бурды, мужчины углубились в обсуждение ирландской проблемы, обливая равным презрением Секретаря по делам Северной Ирландии, бездельника Фрэнсиса Пима, и «кровавых убийц-католиков». Голоса их начинали приобретать оттенок мстительный и озлобленный. Женщины, что лишь естественно, дискуссию их игнорировали. У женщин имелись для разговора темы поинтереснее, да и свойства более личного.
— Знаешь, этот твой учитель рисования, — сказала Шейла, доверительно склонясь к своему старшему сыну. — Ну тот, с усами.
— Мистер Слив?
— В нем ничего… ничего странного нет?
— Мы называем его Сливовый Сиропчик, — встрял Филип. — Такое у него прозвище.
У Барбары вытянулось лицо:
— Как? Ты хочешь сказать… он из этих?
— Нет, конечно, нет, — рассмеялся Бенжамен. — Просто уж больно он женоподобный. А вообще-то он похотлив, как старый козел.
— У него роман с миссис Ридли, — авторитетно заявил Филип.
— А кто такая миссис Ридли? — небрежно осведомилась Барбара.
— Преподает латынь в женской школе. Они со Сливом в прошлом году возили учеников на экскурсию, там все и началось.
— Ездили с шестым классом во Флоренцию, — прибавил Пол. Разумеется, сведения он получил из вторых рук, однако от возможности сообщить их отказываться не собирался. — Ну он и валял ее в отеле каждую ночь.
— Что за выражения! — Шейла гневно взглянула на сына. — Да еще при гостях.
— Я лишь повторяю то, что сказала мне Лоис. На Филипа, вспомнившего нечто забавное, напал неодолимый смех. Он спросил Бенжамена:
— Помнишь, что учудил Гардинг? На вечере в женской школе?
— О да! — У Бенжамена вспыхнули глаза — как и при всяком воспоминании о выходках Гардинга. Да и живое внимание матери и миссис Чейз доставляло ему огромное удовольствие. — В прошлом терме мистер Слив и миссис Ридли разыгрывали на вечере скетч. И как только они вышли на сцену, Гардинг воздвигся посреди зала и рявкнул…
Он умолк, взглянул, словно в поисках поддержки, на Филипа, и оба единогласно грянули:
— Осквернитель очага!
Наградой мальчикам стало испытанное их матерями потрясение.
— И что было потом? — спросила, прижав ладонь к губам, Шейла. — Его же могли исключить.
Бенжамен покачал головой:
— А никто и слова не сказал.
— Гардинг всегда знает, что делает, — заметил Филип. — Всегда знает, как далеко он может зайти.
Тем временем голос его отца становился все громче и громче — спиртное продолжало творить нехитрое свое волшебство.
