Маме сказать было нечего, тогда она съехала в прошлое, отец поплелся за нею туда еще неохотнее Гриши, которому тоже осточертели перечисления подлостей, которые папа делал маме, а мама — папе, тем более что, как ни странно, Гриша лучше обоих знал, кто в чем и насколько виноват. Как только мальчик начал говорить, они учили его помалкивать. «Не говори папе про это, хорошо?» — «Хорошо!» — «Смотри, сын, не проболтайся матери, а спросит — скажи: не знаю, когда отец пришел, ладно?» — «Ладно!»
А теперь Гриша слушал и ухмылялся: во врут!
Он сидел и строил башню из чистых, хрупких спичек. А рядом, за стеной, два человека бились в закадычной вражде. Отец, как правило, завершал споры обобщениями:
— А все твоя жадность!
— Не-ет! Не моя жадность, — ответила на этот раз мама патетически, — твоя система виновата во всем! Ведь это ты перенес счетчик на второй этаж!
«Ну и что?» — подумал Гриша. Он вылез через окно во двор, обошел дом. Потом на цыпочках поднялся на второй этаж. Вот он, счетчик, висит у двери на стене. Но он не жужжит.
«А почему?.. Потому что ни внизу, ни наверху дачников, кажется, дома нет, а мама сейчас не готовит, не стирает и не шьет». Гриша тихо спустился вниз, вышел во двор, пододвинул стоявший поблизости шезлонг, устроился в нем и стал смотреть в дом через открытую дверь.
Так началась охота на мать.
Гриша весь задубел от напряжения. Он ждал, когда она войдет в свою кухоньку. И дождался. А когда услышал звук воды, наполнявшей чайник, встал и проскользнул мимо двери, за которой была мать, взбежал по лестнице и уже с последних ступенек увидел, как в черной амбразуре счетчика с жуткой значительностью проплывает красная полоса, белая полоса, красная полоса…
Счетчик пел, когда Гриша приблизился к нему. Работал и пел.
.. Все вранье, которое я за свою жизнь съел, все пироги, и куриные котлеты, и чистые простыни, которые я так люблю отжимать, когда их вынимают из стиральной машины, и музыку, которую я так люблю, и запах глаженого, который так мне нравится, и солнечные глаза каменного филина, которые светят мне всю ночь, и даже пылесос, который с утра до вечера воет, — все это считает счетчик, а потом платят они — почти половину года!..
Гриша тревожно смотрел на дверь. А вдруг дачники дома? А вдруг они гладят что-нибудь? Он смело и требовательно постучался. Секунды четыре в радостной надежде ждал, потом резким движением отвернул коврик. Увидел ключ… Ощутил удар горячей крови в лицо, но это быстро прошло, а еще через несколько секунд по лестнице родного дома спускался навсегда обнаглевший человек, который понял вдруг, что дети людям нужны для того, чтобы помогать им во лжи.
Ни гнева, ни озлобления к родителям своим Гриша не испытал, просто оба они для него почужели.
Домой Гриша не заходил. Он знал, что у Володи больна мать, и пошел к нему. «А они?.. — с горечью думал он о новых своих приятелях. — Они даже не заметили, что сегодня Володи на вокзале не было. Что они способны замечать и вообще что понимают в жизни— дети!..»
Он шел к Володе, думал о пустяках, спиной ощущая дом свой, который действительно оставался у него за спиной, медленно отдаляясь. Гриша не шел, а брел, и было в этом неосознанное желание подольше помолчать.
Сегодня Гриша понимал все. Другое дело, что ни в двенадцать лет, ни в двадцать два, ни позднее он может не захотеть перемен в своей жизни. Быть может, такая она и ему придется по вкусу?
...А он, оказывается, из тех, кому никак не верится, что на свете есть люди не хуже тебя самого.
Уже с четверга мамка что ни делала — говорила: «Приедет отец — приладит… Приедет отец — нажарю». Слава соскучился по своему бате, но по котлетам еще больше. Мать продолжала отыгрываться на супах, да молока в доме было много, а вот второго к обеду не бывало. Его заменял сырок «Новый». Эти плавленые сырки Слава видеть не мог. Когда мать откусывала по большому куску прямо от целого, казалось, что она мыло ест.
Слава почувствовал облегчение, вспомнив, что сегодня пятница, половина которой уже прошла. Потом вспомнил про мороженое, и эта мысль приятно в нем разошлась: завтра тоже два брикета можно съесть, потому что от покупок ДЕНЮЖКА осталась, а матери он не дурак говорить. Мать завтра снова даст. Пятьдесят пять копеек, которые сейчас лежат в кармане, — это заработанные. Головой пришлось поработать, прежде чем их заполучить. Приходилось долго и кропотливо считать, сколько копеек останется, если купить не килограмм макарон, как было поручено, а девятьсот граммов. Теперь не мать упрашивала — возьми того и этого, теперь он сам приставал: давай вспоминай, чего еще надо.
Так за лето, глядишь, разовьются у парня арифметические способности.
... У Славы давно были «свои» деньги, но сперва он им значения не придавал, даже злился, когда мать посылала его к утильщику с костями, вынутыми из супа; когда заставляла таскать дрова одной старушке, конечно за деньги, которые потом отдавала Славе. Он их бросал в коробку из-под халвы. И вдруг совершенно для себя неожиданно понял, что имеет полное право тратить свои денюжки как хочет. Это ему так понравилось, что он стал тянуть и со своей мамки.
Предположим, она просит сходить на чердак. Слава — пожалуйста! Раньше он ходил с ней и гордился, чувствуя, что мать боится одна подниматься на темный чердак. Потом, когда поумнел, то по-прежнему шел, но за это ему кой-чего полагалось. Мать это не возмущало, наоборот, отцу хвастала, что сын у них с башкой — с матки своей деньги дерет, да еще торгуется!
«Башка» у Славы действительно работала. На «свои» деньги он покупал только то, чего родители сами ни за что бы не купили. Карманный фонарик, например. В городе ведь он не нужен!
Или клизмочку — такую маленькую, круглую. Их делают из очень толстой резины, и если отрезать наконечник, получается замечательный мяч для игры в хоккей!
Постепенно Слава начал придавать значение своей голове, особенно после одного подслушанного разговора. Он часто подслушивал разговоры своей мамки с тетей Клавой — жуть до чего интересно бывало. Они про Клавиного мужа говорили, а мамка сказала так: «С обыма горя у меня в этом отношении нет. Сын копейки зря не съест, думаешь, почему? Потому что видит ведь, отец его заботливый, как крот, все в дом тащит, ну и сам приучается, ну и голову, кроме всего, имеет сам».
А кому это не приятно ощущать, что голова у тебя где надо работает как надо.
Время шло. Слава понемногу наглел, не пропуская случая «заработать» или вытянуть. Он копил на акваланг и ружье для подводной охоты. Знал, сколько все это стоит, знал, сколько времени надо, чтобы скопить.
Слава еще в городе решил: раз мать с отцом сэкономили на путевке в лагерь, то за это он должен что-то иметь! «Может быть, все к лучшему — скорее скоплю».
У каждого человека, как бы он мал ни был, есть свои способы мирить себя с неизбежным.
За обедом мать сказала:
— Завтра один пойдешь отца встречать. По такой жаре таскать ребенка нечего.
Слава обрадовался. Очень не хотелось, чтобы ЭТИ видели, как он с мамкой и дитем поплетутся на вокзал. Костя и Вика тоже ведь пойдут встречать своих.
До того был Слава благодарен мамке, что она на вокзал не пойдет, что не выдержал и похвастал:
— А я сегодня за девять копеек две брикетины съел.
Мать неожиданно отложила ложку, панически вытаращила глаза и как гаркнет:
— Украл?!
В ответ на такое Слава тоже отложил свою ложку и тоже в голос:
— Это когда было, чтобы я чужое брал? Скажет тоже!..
— То-то!.. Значит, вторую дали так?
— Да нет, когда по второму брали, я даже не знаю, кто за меня платил…
— Ну, это пускай; если кому денег не жалко, то пускай, только больно жирно — по два. А если завтра по три схочут?
— Сегодня жара.
— И не говори, прям-таки испеклась…
Довольный таким оборотом дела, Слава подумал:
«А что, если я сейчас у нее спрошу, что такое муфлон, может быть, она давно знает, а я, дурак, зря мучаюсь». И спросил. Мать перестала есть, сделала вид, что думает, и опять как врежет:
— Чего не понимаешь, того не болтай! Похабство, наверно, какое, а ты уж и рад…
В тишине, наступившей после этого, Слава страдал от досады и отвращения. Слово, которое так волновало его, обвалялось в чем-то грязном, и теперь он уже никогда не спросит Вику. Даже у Кости спрашивать не решится.
Угрюмо взглянул он на большой красивый рот своей матери и этому рту про себя с презрением сказал: «А теперь жди, чтобы я у тебя еще что-нибудь спрашивал!»
До вечера Слава пробыл у соседей. Мать не трогала его, не звала. А когда пришел и сказал, что ужинал и только спать ему хочется, обозлилась. Она ждала, что придет и порасскажет, а он пришел — и хлоп в постель. И вообще в последнее время заметила — все неохотней делится с нею сын, все меньше дома видно его. А эти двое и говорить нечего как раздражали — сколько времени прошло, а живут без матки, без батьки — и ничего, один другому башки пока не проломил. Это жгло ее ревнивое материнское сердце. Раз десять уже выговаривала Славке, что вон эти живут сами, а его, черта паразитского, на час одного оставить нельзя!
