Ознакомительная версия.
— Не в этом дело, — ответил Дроздов, невольно думая, что вот это тонкое, кофейное, с плечами гимнастки тело Валерии тоже подвержено двум измерениям, двум правдам — жизни и смерти, — о чем когда-то в ноябрьский вечер говорил Григорьев, теперь уже принадлежавший правде одной.
Валерия села на песке, обняла руками ноги, положила подбородок на колени.
— Я не знаю, что с Николаем… Боюсь — он разрушит себя. Его не убили женщины, его погубит вино. Жаль.
— Жаль, очень, — повторил Дроздов и, смутно следуя за ее словами, договорил: — Гогоберидзе сказал мне, что он демонстративно носит в «дипломате» веревку. Не верю в эту дикость.
Она сбоку только взглянула на него и не ответила.
Помолчав, он начертил на песке резкий зигзаг, подобный молнии, сказал негромко:
— Я получил печальную весть из Москвы. Умер Григорьев. Я должен лететь сегодня.
В ее глазах мелькнул испуг, она прошептала:
— Беда какая…
— Телеграмму я получил от Нонны Кирилловны.
— Таких, как он, в нашем институте уже, наверное, не будет, — тихонько сказала Валерия, потираясь подбородком о колени. — Такими я представляла старых интеллигентов. Человек из девятнадцатого века. Когда вы летите в Москву? Когда похороны? А вот и Николай… «на брег из вод выходит ясных», — добавила с видимой неудовлетворенностью оттого, что им помешали договорить, и надела противосолнечные очки, затеняя лицо. — Господи, как все неожиданно!..
Тарутин вышел из моря, сияющего расплавленной ртутью за его спиной, очень узкий в бедрах, весь вылитый из гладкой бронзы, стряхнул ладонями капли с бугристых бицепсов, с груди, затем, на миг расслабив тело, тряхнул руками, как если бы закончил физические упражнения, и двинулся неспешащей походкой к зеленым зонтикам, еще издали увидев Дроздова.
— Привет, — хмуро бросил он и, обдав свежестью влаги, йодистой влажностью моря, повалился животом на горячий песок, вкапываясь пальцами в его глубинную прохладу, с преизбыточным удовольствием застонал, показывая этим свою эпикурейскую независимость от целого мира, от всех его треволнений. — Вода сказочная, только появились медузы. Пожалуй, к похолоданию.
— Я улечу сегодня, — проговорил Дроздов, бегло глянув на Тарутина, и обратился к Валерии: — Когда похороны — не знаю: в телеграмме ни слова. Билетов в кассе тоже нет. Посоветовали приехать в аэропорт за два часа. Рейс в пятнадцать тридцать.
Тарутин поднял глаза; после воды, после долгого плавания был особенно ясен его светлый, холодноватый взор.
— В чем дело, Игорь?
«Он воспримет это известие по-своему», — подумал Дроздов и не успел ответить — Валерия опередила его:
— Умер Григорьев. Я тоже хочу улететь с вами, Игорь Мстиславович, если возьмете. Я должна быть на похоронах. Я обязана ему…
— Не знаю, успеем ли мы на похороны, — проговорил Дроздов. — Так или иначе, выезжать в аэропорт надо заранее, если вы решили лететь со мной. Собирайтесь. Такси я вызову.
— Ясно! — И Тарутин, выдернув пальцы из песка, оттолкнулся от земли и сел, опустил руки между колен, с силой сжимая и разжимая пальцы, точно искал для них работу. — Ясно! Ясно! — выговорил он отрывисто.
— Что вам ясно? — спросила строго Валерия. — А вы как? Поедете?
— Не поеду.
— Почему?
Тарутин подхватил с лежака полотенце, перекинул через шею.
— Я не хочу видеть фальшивую скорбь друзей и врагов покойного, — сказал он. — Вам этого достаточно, Валерия?
— Кого вы имеете в виду? Не сошли ли вы с ума, на самом деле?
— Имею в виду тех, кто теперь счастливо займет его место, — проговорил Тарутин со злым нажимом. — Вы хорошо знаете тех, кто укорачивал ему жизнь в последние годы. Это были близкие ему люди и наши общие знакомые.
«Я, наверное, тоже не все понимаю, что с Николаем, — подумал Дроздов, не без усилия гася раздражение против него. — Не понимаю, почему наши долгие, разные и трудные отношения он за один день превратил из мирного состояния в подозрение ко мне? Неужели он сейчас намекает на мой разрыв с Юлией? Или в нем желание разорвать наши отношения — что это, психоз? Он, вероятно, не простил мне ничего. Да, то не прошло и у меня…»
— Кстати, не исключено, — произнес спокойно Дроздов, — что место Федора Алексеевича будет предложено тебе. Знай, что я поддержу с радостью.
— Тех, кто предложит, я пошлю подальше, — обрезал Тарутин вяло. — Но я помешаю и тем, кто мечтает взобраться в освободившееся кресло. Агусиньки, Валерия, вы смотрите на меня очень уж сердито, — добавил он с притворным участием. — Ну, сколько можно выставлять свою фигурку и жариться на солнце, не превратитесь в шашлык, вас съедят. Но я вас покидаю. Иду в душ, смывать морскую соль. Билеты советую взять не в разные салоны.
— Я попрошу об этом Игоря Мстиславовича, — злоязычно сказала Валерия. — В одном салоне…
— Желаю вам!
Тарутин сильным рывком сдернул рубашку и брюки из-под зонтика, с ловкостью спортсмена сунул ноги во вьетнамки и направился к кабинкам душа, напрягая крепкие икры, отлично вылепленные природой, слегка покачивая атлетической спиной.
— Если бы вы знали, как мне жаль его. С ним происходит что-то неладное, — проговорила Валерия. — Вы все-таки должны его понять… простить. И меня… за передачу чужих слов. — Она в раздумье помолчала. — Простите?
— Постараюсь, коли смогу.
— Он как-то сказал в пьяном виде, что Юлия Федоровна перевернула его жизнь. Вы же были друзьями… Он сказал, что когда она заболела и умерла, то и он умер… Признался, что после этого стал пить.
— Юлия Федоровна перевернула его жизнь? — переспросил, отделяя слова, Дроздов, глядя в спину удаляющегося Тарутина. — Только ли его? Но было бы очень хорошо, если в свое невротическое состояние Николай не впутывал имя моей покойной жены. Может быть, со стороны кому-то казалось, что она была грешница. Но это не так.
— Я знаю, вы и сейчас любите ее, — проговорила Валерия и посмотрела ему в глаза. — Это знает и Тарутин. Да что такое грешница, в конце концов?
— Пожалуй, сейчас неуместно говорить о моей жене, — перебил он. — Что ж, пойдемте к телефону, позвоним в справочную аэропорта. Хотя нет, оставайтесь на пляже, я все сделаю сам.
— Подождите, я с вами.
В последние годы, когда случайно или непроизвольно заходил разговор о покойной жене, которая ушла от него перед самой своей смертью, он чувствовал, как увеличивается «зона холода» в душе (пытаясь справиться со своей тоской, он так в отчаянии называл это накатывающее состояние безмерной пустоты) и не проходит то, что должно было уже пройти, что излечивает лишь время.
Он помнил, как в те студеные зимние вечера ее каблучки торопливо, весело скрипели, бежали под окном, потом хлопала дверь парадного, и все стихало в морозном безмолвии двора на Новокузнецкой, где он по-студенчески снимал комнатку. И, охваченный радостной мукой, он бросался к двери на ее дерзкий звонок. Она быстро и смело входила, высокая, в длинном пальто, с трудом сдерживаясь, приближалась к нему, подставляя ласково улыбающиеся губы; пар от дыхания на морозе инеем белел на ее бровях, вишневые глаза блестели после холода. И он, целуя ее губы, зачем-то все пытавшиеся улыбаться, поспешно расстегивал на ней пахнущее снегом пальто, улавливая, как молитву, ее опутывающий шепот:
— Здравствуй. Я шла к тебе и повторяла какую-то странную фразу, не то стихи, не то что-то греческое. Знаешь, какая фраза? Спасибо судьбе за то, что она еще отпустила мне срок увидеть тебя. Откуда пришли эти слова — я не знаю…
Из-под мокрых от растаявшего инея ресниц она смотрела на него зеркальными глазами обрадованной девочки, а он, чувствуя покорность ее, чудилось, озябших губ, шепчущих между поцелуями головокружительные слова, нетерпеливо кидал ее пальто на стул в передней и, обнимая, тянул к дивану, каждый раз оглушенный и металлическим запахом мороза, и холодком ее юбки, ее колен, и теплом маленькой, трогательно торчащей груди, и ее робкой в те дни улыбкой — нежные пухлые уголки губ коромыслицем стеснительно изгибались. И уже оставаясь один, в пустоте комнаты, он, словно бы обманутый скоротечностью времени, весь следующий день не мог думать ни о чем, кроме тех изнурительных минут их близости, вспоминая ее губы, в забытьи тершиеся о его губы, когда она со своей стеснительной улыбкой откидывала голову на подушке, шепча в изнеможении:
— Пожалей меня, пожалуйста. У меня нет сил.
Его мучили и этот ее беззащитный шепот, и изменчивое выражение ее лица, которое, казалось ему, он знал и любил много лет назад или видел во сне, хотя порой его мимолетно удивляла некоторая даже театральность в ее подставленных для поцелуя губах, в пристальном спрашивающем взгляде, в неожиданном вопросе, задаваемом ею в те минуты блаженной полудремы, когда все слова теряли значение. Поглаживая его грудь, она спросила однажды таинственно:
Ознакомительная версия.
