Бабушка считала, что дядя Чарли не может сделать ничего плохого. Он был ее единственным сыном, и их связывали особые узы. Однако, в отличие от моей матери, бабушка не настаивала, чтобы сын относился к ней вежливо и с уважением. Как бы дядя Чарли ни разговаривал с бабушкой — а во время похмелья он бывал очень злым, — она баловала его, души в нем не чаяла, звала его «мой бедный мальчик», потому что его неудачи вызывали в ней бесконечную жалость. «Слава богу, что у нас есть Стив», — часто повторяла она. Стив принял дядю Чарли на работу в этот милый темный бар, когда дяде Чарли один за одним делали болезненные и совершенно бесполезные уколы в череп. Тому нужно было место, чтобы укрыться, и Стив пришел на помощь. Стив спас Чарли жизнь, как говорила бабушка, и я понял, что она делает то же самое, позволяя дяде Чарли прятаться в его детской спальне с обоями с изображениями мультяшных бейсболистов, которые наклеили, когда ему было столько же лет, сколько и мне.
По ночам, когда дядя Чарли был в «Диккенсе», я порой слонялся по его спальне, разглядывая вещи. Тщательно рассматривал корешки от ставок, нюхал футболки с эмблемой «Диккенса», наводил порядок в выдвижном ящике, заваленном деньгами. У бабушки не всегда хватало денег на молоко, а здесь лежали пятидесятидолларовые и стодолларовые купюры. Я подумывал о том, чтобы взять немного денег и отдать их матери, но знал, что она не возьмет, а только рассердится на меня. Я раскладывал банкноты аккуратными стопками, замечая, что Улисс Грант[13] похож на одного из мужчин из «Диккенса», которых я видел на Мемориальном поле. Потом я ложился на кровать дяди Чарли, подоткнув под себя его набитые гусиным пухом подушки, и воображал, будто я — дядя Чарли. Я смотрел матч «Метс» и представлял, что я тоже «поставил на них большие бабки». Я задавайся вопросом, ставит ли дядя Чарли большие бабки против «Метс», и это волновало меня больше, чем то, что он нарушает закон.
Однажды игру задержали из-за дождя, я переключил канал, надеясь увидеть старый фильм с Эбботтом и Костелло,[14] и наткнулся на «Касабланку». «Я в шоке — в шоке, — когда вижу, что вы здесь играете в азартные игры». Я сел. Человек во фраке был дядей Чарли. Такое же лицо с чертами гончей, грустный взгляд, размашистые брови. Хамфри Богарт не только был точной копией моего дяди — только с волосами, — он еще и разговаривал, как дядя Чарли, разжимая губы ровно настолько, чтобы помещалась сигарета. Когда Богарт сказал: «Я тебя вижу, парень», у меня мурашки поползли по спине, потому что мне показалось, что дядя Чарли со мной в комнате. Богарт даже ходил, как он, — как фламинго с больными коленями. И самое главное: Богарт проводил в баре все дни напролет. Его тоже, похоже, преследовали неудачи, и бар был местом, где он предпочитал отсиживаться вместе с другими отверженными, играющими в прятки с судьбой. «Диккенс» в моих глазах всегда имел некий романтический ореол, но после того, как я открыл для себя «Касабланку», ситуация стала безнадежной. В восьмилетием возрасте я начал мечтать о походе в «Диккенс», как другие мальчишки мечтают о поездке в «Диснейленд».
Каждый раз, находя меня в спальне дяди Чарли, бабушка пыталась меня оттуда выманить. Войдя в комнату со стопкой чистых футболок с эмблемой «Диккенс», чтобы убрать их в шкаф, она замечала, как я валяюсь на кровати, и выразительно смотрела на меня. Затем оглядывала комнату — пачки денег, корешки от ставок, шляпы, игральные кости и сигаретные окурки, — и ее голубые глаза с ледяным отливом темнели. «У меня к чаю есть пирог „Энтенманн“, — говорила она. — Приходи, съедим с тобой по кусочку».
Ее слова казались отрывистыми, движения поспешными, будто комната была заразной и нам нельзя в ней оставаться. Я не особо об этом задумывался, потому что бабушка всегда чего-нибудь боялась. Страх отнимал у нее по нескольку часов в день. И это был отнюдь не беспричинный страх. Бабушка четко знала, каких трагедий ждать. Она боялась пневмонии, грабителей, быстрого течения, метеоритов, пьяных водителей, наркоманов, серийных убийц, торнадо, врачей, бессовестных продавцов супермаркета и русских. Всю глубину ее страхов я прочувствовал, когда бабушка купила лотерейный билет и уселась перед телевизором смотреть розыгрыш. Когда сошлись первые три цифры, она начала яростно молиться, чтобы не совпали остальные. Бабушка боялась выиграть, опасаясь, что у нее не выдержит сердце.
Я относился к бабушке снисходительно и закатывал глаза, глядя на то, как она всего боится, но тем не менее, проводя время вместе с ней, я вдруг замечал, что тоже начинаю бояться. Я и так никогда не отличался храбростью и, оставаясь с бабушкой, беспокоился, что наши страхи сложатся воедино и в конечном итоге парализуют меня. К тому же бабушка вечно учила меня всяким бабским штучкам, например гладить или шить, и хотя мне нравилось узнавать новое, я волновался о том, в кого меня могут превратить подобные умения.
Но все равно, как бы я ни боялся бабушкиного влияния, я жаждал ее внимания, потому что она была самым добрым человеком в доме. Так что, когда бабушка приглашала меня в кухню на пирог, я отрекался от постели дяди Чарли и покорно шел за ней.
Не успевал я положить в рот первый кусочек пирога, как она начинала что-нибудь рассказывать. Дядя Чарли был замечательным рассказчиком, так же как и моя мама, но бабушка просто не имела равных. Она научилась этому искусству в ранней молодости, когда не вылезала из кинотеатров в злачных кварталах Нью-Йорка. По многу раз пересмотрев вестерны или мелодрамы, которые шли в кинотеатрах, в сумерках она возвращалась домой, где вокруг нее скапливались еще более бедные дети, у которых не было денег на билет. Окруженная толпой, представлявшейся мне как нечто среднее между парнями с Боуэри[15] и «маленькими негодяями»,[16] бабушка воспроизводила диалоги и разыгрывала сцены из фильмов, а дети охали, ахали и аплодировали, отчего маленькая Маргарет Фриц чувствовала себя настоящей кинозвездой.
Бабушка знала свою аудиторию. Она всегда выделяла в истории мораль, которая должна была иметь особое значение для слушателей. Со мной, например, она говорила о своих братьях, трех ирландских крепышах, будто сошедших со страниц сказок братьев Гримм. «С этими ребятами не стоило шутить», — начинала бабушка, и это было ее вариантом «Жили-были…». Ее классическая история про братьев Фриц повествовала о том, как как-то вечером они пришли домой и увидели, что отец бьет мать. Они тогда были еще мальчишками моего возраста, но взяли своего старика за горло и сказали ему: «Еще раз тронешь маму — мы тебя убьем». Мораль: настоящие мужчины заботятся о своих матерях.
Потом бабушка переходила к историям про других моих двоюродных братьев и сестер, Бирн, живших в восточной части Лонг-Айленда. (Я никак не мог запомнить, кем они мне приходятся, — они были внуками бабушкиной сестры.) Бирнов было десять — одна девочка и девять парней, которых бабушка возводила на пьедестал точно также, как и собственных братьев. Мальчишки Бирн были сильными и воспитанными, говорила она, называя их «настоящими джентльменами», чего я терпеть не мог. Легко им быть настоящими джентльменами, думал я, у них-то есть отец. Дядя Пэт Бирн был брюнетом, ирландским красавцем. После работы он каждый вечер играл со своими мальчишками в футбол.
В восьмилетием возрасте я был необыкновенно наивным и легковерным, но тем не менее угадывал скрытый мотив многих бабушкиных историй. Хотя бабушка и недолюбливала моего отца, она понимала, чего я лишился, когда Голос исчез, и делала все возможное, чтобы дать мне другие мужские голоса. Я был благодарен ей, но смутно понимал, что это не единственное назначение наших посиделок с пирогами и рассказами. Бабушке приходилось также заменять мне мать, которая подолгу работала, как никогда преисполненная решимости уехать вместе со мной из дедушкиного дома.
Чем больше времени мы проводили вместе, тем крепче становилась наша привязанность друг к другу, но мы оба начали беспокоиться, что скоро бабушке нечего будет мне предложить. И наши опасения оправдались. Запас историй иссяк, и бабушка вынуждена была обратиться к литературе, начав читать мне лирические отрывки из Лонгфелло, ее любимого поэта, стихи которого выучила еще в школьные годы. Мне Лонгфелло нравился еще больше, чем истории про братьев Фриц. Затаив дыхание, я слушал, как бабушка читает «Песню о Гайавате», и с восторгом узнавал, как отец индейского мальчика исчез вскоре после его рождения и как затем умерла мать Гайаваты и мальчика растила его бабушка, Нокомис. Несмотря на предостережения Нокомис, несмотря на предчувствие беды, Гайавата отправился на поиски отца. У мальчика не было выбора. Его преследовал голос отца, приносимый ветром.
Мне нравились воспоминания бабушки о ее братьях-героях и стихи Лонгфелло про героических мужчин, но больше всего, хоть я и стыдился этого, я любил, когда бабушка рассказывала о женщине — о ее матери, Мэгги О’Киф. Мэгги была старшей из тринадцати детей, и ей приходилось заботиться о младших братьях и сестрах, во время болезней и беременностей матери. В графстве Корк ее считали народной героиней за готовность к самопожертвованию, за то, что она носила свою маленькую сестренку в школу на спине, когда та ленилась идти. Мэгги поклялась, что сестра научится тому, о чем Мэгги так мечтала сама, — читать и писать.
