В центре комнаты висело платье. Настоящее белое бальное платье. Оно подрагивало от внезапного движения воздуха, от переливов света на шелковистой поверхности. И где-то далеко-далеко, но отчетливо запела скрипка. Маша услышала её и задвигалась вокруг платья, касаясь кончиками пальцев легких складок, нежного узора, вышитого белым шелком, и это было движение из далекого сна, из того, чего никогда не было и не будет, и двигалась она зачарованно и будто в забытье. А платье вращалось на длинном шелковом шнуре, медленно поворачиваясь вслед за Машей, и улыбалось. А скрипка продолжала петь всё явственней, и в комнате становилось все светлее, и свет разливался, освещая людей в соседней комнате. И в потоке лучей и звуков появились иные, более стремительные ритмы, и я увидела, как Маша, медленно двигающаяся в своем ритуальном танце, на самом деле, уже кружит высоко под потолком, в радостном вихре, в упоении запрокинув голову, захлебываясь от бессилия перед своей безудержностью.
— А оно… продаётся?
И скрипки замолкли. Мужчина и женщина напряглись в молчании. Кто они друг другу?
— …продаётся?
— Да, продаётся, — ответил тихо мужчина.
— Маша, милая. Да ведь оно очень давнее. — Попыталась я остановить ее.
— Оно давно сшито, судя по материалу и фасону. Но мне кажется… Когда оно сшито?
Мужчина задумался.
— Ровно тридцать девять лет и три месяца назад.
— Его надевали? — еле слышно спросила Маша.
— Ни разу, — сказал он еще тише. Маша вздрогнула.
— Я бы хотела…
— Маша…
— Я бы хотела его купить. Если позволят.
Человек укладывал платье в длинную коробку, и мне показалось, что делал это он медленно, значительно медленнее, чем можно было. А женщина продолжала сидеть неподвижно. И когда, наконец, попрощавшись, мы вышли, человек окликнул нас и протянул небольшую коробку.
— Что это?
— Не знаю. Что-то к платью. Наверное, украшение или какая-нибудь деталь. Не знаю, — повторил он еще раз и почему-то обнял Машу.
На обратном пути ехали молча. За окном низкое солнце светило сквозь мелькающие стволы деревьев.
— Маша.
— А?
— О чём ты думаешь?
— Наверное, о том же, о чём и ты… О чём бы ни думала, всё сведется к тому, зачем я купила это платье.
— Кстати, зачем?
— Мне оно нравится. А главное — я ему нравлюсь. Но я не уверена, что к нему так же отнесётся Борис.
— А каково его назначение, как ты думаешь? Оно свадебное?
— Вряд ли. Нет фаты. Если бы оно было свадебным, я бы его не купила. А так — просто красиво. Без назначения.
— Что-то за ним тянется, что-то числится. Какая-то история. Грустная.
— За каждой вещью что-то числится. Для меня мука отвергнуть вещь на этих распродажах. Вроде, пренебрегаю чьей-то жизнью. А ещё большая мука — выбрасывать собственные старые вещи. Дескать, отслужили и пошли вон. Всё равно, что собаку прогнать. Я никогда не забуду, как выносили из дома старый рояль. Перевернули набок — молчал. Отвинчивали ножки — молчал. Волокли на брезенте через узкий коридор — молчал. И только, когда подтащили к широко распахнутой входной двери — взвыл… Мы не узнаем биографии этого платья, но оно живое.
И потекли дни, приближающие нас к тому, что Маша называла «помолвка-не помолвка».
Прошли зимние праздники: и Рождество, и Ханука, и Новый Год. Впереди оставался ещё один, тот, который «там» называли Старый Новый Год. Моя мама всегда подтрунивала, вроде не понимая, что к чему: «Что это за Новый, который Старый, что это за Старый, который Новый, и вообще, не морочьте голову, просто вы ищете ещё один повод…» Что правда, то правда. Ищем. И находим. Что будет в этот раз? Встреча Старого Нового? А что такое «помолвка-не помолвка»? Что это за жанр такой? Такое впечатление, что за тире кто-то держится крепко, как за перекладину.
А Маша повторяет своё убаюкивающее: «Будет, как будет», - и закупает продукты. И наденет она свой синий атласный костюм — его Борис любит. В чём Борис будет? Наверное, в джинсах — с него станется.
День выдался солнечным и снег поблескивал на деревьях радужными искринками. За Машиным окном помахивала снежной лапой старая ель, а в углу комнаты, возле окна, стояла плененная красавица в гирляндах и шарах.
Когда собрались гости, стол был накрыт, ёлка сверкала, а Маша переливалась сапфировым атласом. Праздник.
Борис пришёл, когда все уже были в сборе. Лицо его было мокрым от растаявшего снега, очки съехали на кончик носа, а в руках он нёс алые розы. От смущения он сразу втиснул их в воду и стал в угол, как свёрнутый рулон. А Маша подошла к нему, положила обе руки на плечи и поцеловала.
И не отнимая рук, оглянулась:
— Это Борис, — и снова поцеловала.
И из снежной кутерьмы, где снежинки бились о стекло, словно бабочки, послышался звук настраивающейся скрипки. Маша отошла от Бориса и, двигаясь между танцующими, плавно маневрируя с тарелками и блюдами в руках, посылала ему сияющие радостью глаза. Как вдруг (вдруг?) Борис сделал то, что мог сделать по нелепости своей только он. Он извлек из воды букет роз, обливая всё вокруг стекающими со стеблей струями, приблизился к Маше и вложил ей в руки мокрую охапку цветов. И поцеловал. При всех.
И сквозь снег из ночи усилился высокий звук вибрирующей струны. Не выпуская букета и не сводя глаз с Бориса, Маша сделала несколько поворотов, как в вальсе, и вдруг спохватилась:
— Мой костюм! Он весь мокрый, — и побежала в соседнюю комнату. Вмиг крошечная спальня обросла ворохом одежды.
— Не то… не то… В этом он меня видел. И в этом тоже.
И из шкафа извлеклась длинная коробка.
— Маша, Машенька…
— Давай попробуем… кто знает, может, как раз сегодня. День такой… Ночь такая.
Маша произносила обрывочные фразы, а в это время развязывала тесьму, открывала коробку, доставала платье и казалось, что делает она только то, что должна делать, словно знает, что за этим последует.
— Помоги мне, — сказала она, задыхаясь от нетерпения. Платье пахнуло знакомым запахом аниса. Скользящая ткань облекла Машу легко, без усилий, а узор распахнулся белыми ромашками. И в комнате стало светло, будто зажглась столамповая люстра.
И запела скрипка.
— Маша, родная. Будто на тебя шито.
— Да. Только очень давно. А что там, в маленькой коробке?
Её, как видно, все эти годы не открывали. Белые перчатки были упакованы так, будто только из магазина.
— Перчатки мне сегодня, пожалуй, не обязательны.
— Маша, примерь. Посмотри, чудо узор. Как на платье, только мельче. Маша натянула перчатку.
— Что это в ней? — воскликнула она, как от укола, и вытащила сложенный вдвое листок бумаги. А на нем…
Скрипки, Господа, Скрипки!
…А на нем тонким изящным почерком выведено: «To my love. Boris, September 1958».
И когда Маша вышла в сиянии белого платья и подошла к Борису, звучали не только скрипки — звучал оркестр. И переливы арф вторили переливам света, а от меди труб потолок взмыл высоко под стрельчатые своды и стены, раздвинувшись, преобразились в тонкие убегающие ввысь колонны.
Ах, как правила она свой бал!
Маша двигалась под музыку, не ведая из какой были-небыли приходит к ней эта уже знакомая легкость, эта послушность каждому звуку, каждой паузе, что, как затаенное дыхание, готовит ее к новому движению.
А мелодия — Маша узнала ее: она из маленькой комнаты, откуда пришло платье — вела ее за собой настойчиво и нескончаемо. А Маша доверчиво отдавала себя ее воле, опознав в ней ту родственность, что живет вне нас, вне времени, но, угаданная, приходит, чтобы вознаградить собою.
Скрипки, Господа, Скрипки!
