— Ваш сын сам одевается, умеет шнурки завязывать?
— Нет, мы его одеваем.
Врач поворачивается к мальчику.
— Где у тебя коленки? Где локти?
Родители поражены, что у человека есть тело, а его части как-то называются. Их пристыдили. И все-таки кое-что мальчик умеет: ловить мяч и с силой швырять его обратно. Радость и жизненная энергия просыпаются в маленьком теле. Да, у него есть тело.
Двухлетняя дочь наблюдает за непривычной сценой. Бледная и неподвижная, сидит она рядом с отцом. И ей пока дались только три тех же самых слова.
— Дочка заговорит, — убеждает отец, так, словно в один прекрасный день обрушится град слов.
Его тут же одолевает экзистенциальный стыд.
— Сын весь день просиживает у компьютера, и дочка следует его примеру.
— Это вредно, — говорит врач.
Война точно вредна, и непослушание тоже. А компьютер? Отец пускается в непривычные рассуждения. На высшем уровне еще не говорили, что компьютерные игры вредят речи ребенка и поэтому их стоит запретить.
— Если запретить им играть, они начинают плакать, — оправдывается он.
Виртуальный мир засасывает и тело, и нерожденный язык. Тело и язык. Любовная пара, которую ежедневно убивают.
На улице я беру мальчика за руку, отталкиваюсь ногами и бегу без оглядки. Отец кричит, что сыну нельзя переутомляться. Но мальчик бежит, падает и поднимается, не жалуясь. Он вырывается из прошлого, не стесняется той, что ведет его в подвижное будущее. Снова спотыкается и падает. Тут изо рта у него, словно кусочек яблока, застрявший в горле Белоснежки, выскальзывает трехсложное слово. Слово, рождающее мир. Однажды заговоривший мальчик вернется в прошлое из далекого будущего и одарит родителей словами, как с трудом заработанными деньгами, чтобы они могли построить себе дом.
Преждевременный хеппи-энд. Во время следующего визита врач ставит диагноз:
— В той части мозга, что отвечает за превращение звуков в слова, найден врожденный дефект.
С помощью методики раннего развития мальчику удастся построить скромный языковой домик.
* * *
Внезапно они начинали смеяться. От души хохотали над простыми анекдотами, невинными, как маргаритки. У всего имелась своя цена, но смех, который при диктатуре обходился недешево, здесь раздавали даром. Пока местные расслаблялись, мои лицевые мышцы, привыкшие отдыхать лишь при виде бездн, охватывало напряжение. Шутя, они проявляли преступную халатность: не оттачивали острот и не придавали им строгих рафинированных форм. Анекдот должен был быть смешным для всех слоев населения, прозрачным и честным, недвусмысленным, иначе в нем видели злой умысел. И своевременным. Делу время, потехе час. Контрабанда шуток в серьезные круги, даже злонамеренные, считалась посягательством на демократию. Шутить надо было на досуге, особо не утруждаясь. К чему напрасный труд? Разве его оплачивают? К тому же шутить могли только мужчины. Женщины отвечали за домашний уют, им было не до шуток. Они славились своей практичностью. Если б они сервировали языковые тонкости, сгорело бы жаркое. Когда дом был приведен в порядок женскими руками, а голод утолен, муж позволял себе немного пофилософствовать и во время десерта подавал остроты.
Встречались и автономные типы, не нуждавшиеся в чужом юморе. Они ржали над собственными хохмами, независимо от того, было над чем смеяться или нет. Охота поржать проходила лишь тогда, когда я начинала рассказывать об ужасах. Любимым комиком становился тот, кто говорил и вел себя так, как все остальные. Комик не сгущал красок, был любезен и простоват, не представляя угрозы обществу, и люди по вечерам смеялись над собственной безобидностью. Родной комик, плативший налоги за выступления, имел право повеселить публику.
Ежегодно на берегу реки возводили помост. Местные комики сыпали избитыми остротами и получали премии.
— Где же в этой стране женщины? — возмутилась я.
Мара бросила вызов:
— Разве ты не женщина?!
Взобравшись на помост, я с отчаянием в голосе наизусть прочла революционное стихотворение. Над рекой прозвучал прежде никогда не слыханный здесь язык. Публика забыла про смех, воцарилась тишина, потом зазвучали аплодисменты. Мне дали премию второй степени. Так я удостоилась общественного признания — как комедиантка. Чужестранцам пришло время освоить новую роль — аниматоров. Особенности вдруг стали вызывать интерес, разрешили нарушать правила — но, уж пожалуйста, только на сцене. Больше необязательно было брать в руки отбойный молоток, идти в уборщицы или в дом для престарелых; мое революционное выступление на берегу реки открыло новую клоунскую эру.
Чужестранцы кружили где-то с краю, легко отцеплялись, зависали в воздухе, устремлялись в другие края и покидали их. Путь в защищенный центр им был заказан, да и кому туда хотелось, такой-то высокой ценой? Впрочем, авантюристы отыскивались. Выудив из местного фольклора какой-нибудь обычай, они заявляли, что тот находится под угрозой, и становились его рьяными защитниками. Гимн объединил бы страну, звуча перед общественными мероприятиями и по утрам в яслях перед игрой в жмурки. Призывали местных не сдаваться в своем упрямстве:
— Мы ценим вашу демократию больше вас, потому что знаем, что такое диктатура. Не потеряйте этого ценнейшего дара. Гоните злобных приживалов из своей страны, оставляйте только нас, добрых чужестранцев, — говорили они на собраниях, пытались освоить диалекты и примеряли национальные костюмы.
Клоунская доля не миновала и их, они канули в нее с головой.
* * *
В терапевтическом отделении сидит женщина, выплескивающая сердце. Плотские сердечные дела. Каждый месяц забивает в деревне по свинье, замораживает ее, везет сюда целый день и целую ночь. Потом съедает свинью вместе со своим новым мужем. Ей не удастся унаследовать ни дом, ни землю, за этим следят его дети и внуки, но что-нибудь ей перепадет, доверительно сообщает она мне. Нет, со стариком разговаривать не приходится, она лишь ухаживает за ним да управляется по хозяйству. Больше она о жизни на чужбине ничего не рассказывает. Зато оставленная дома семья становится объектом бурной площадной брани. Язык похож на пропитанную жиром свинину.
Сын, тунеядец, как-то раз средь бела дня обнаружил своего безработного отца, скотину, в постели с какой-то пришлой штучкой; потом отец в алкогольном дурмане отметелил дочь, шлюху, забеременевшую от гребаного уголовника, и сейчас надо играть свадьбу. На все нужны деньги, и мамаша, коза отпущения, должна раскошелиться. Эти выродки воспринимают мать лишь как дойную корову. Взяв все, что можно, она садится на обратный автобус.
— Вот так и живу, — вздыхает она.
Но она не дура, она раздает подарки, сопровождая их гневными тирадами. Бывший муж якобы даже побаивается ее, потому что не ровен час, она может перейти от слов к делу. Священнику кто будет платить, скоро ведь крестить надо. В политике она тоже разбирается:
— Политики, эти раздолбай, довели нашу страну до катастрофы.
В родной деревне она работала помощницей пекаря, затемно вставала, заработала аллергию на муку и чихала на треклятую выпечку.
Выход нашелся благодаря совету подруги:
— Езжай за границу и ухаживай за стариками.
Так что с сексом на чужбине не задалось. Когда она пожаловалась подруге, что забыла, как выглядят мужские причиндалы, та пригласила ее к себе в дом престарелых:
— Приходи в гости, налюбуешься без всякой опаски.
Руководительница бюро переводов разработала правила по сближению. Личное не должно входить в нашу профессию, иначе нарушится нейтралитет. Нельзя переводить для знакомых или заговаривать с клиентами в зале ожидания. Я этих правил не придерживаюсь, а вот коллега повесила на лицо непроницаемую мину, чтобы соотечественники не спрашивали, сколько у нее детей. Теперь страдает, чувствует себя изменницей. Я посоветовала ей отвечать чересчур любопытным таким же вопросом. Они этого даже не заметят, они все равно считают только своих детей.
Раннее утро, в стерильном больничном воздухе разит алкоголем, трясутся руки. Щеки пациентки предвещают восход зари.
— Алкоголизм, — бормочет врач и осведомляется о ежедневной дозе спиртного.
— О, только когда приходят гости, водка с апельсиновым соком, бокал разбавленного красного, две-три стопочки, и ни грамма больше.
— Но у вас плохая печень. Анализ крови показывает, что пьете вы изрядно.
