Я подумал, что было бы любопытно и страшно, если бы этот человек преследовал меня всю жизнь лишь для того, чтобы один раз вот так вот показаться на глаза, а затем опять исчезнуть на долгие годы — и уже появиться, когда я буду глубоким стариком, — а между тем, все также день и ночь неусыпно наблюдать за мной. От начала до конца.
Кто он?..
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и потом только миновал развилку.
Проходя мимо сверкающей кофейни и заметив внутри работающий телевизор, я снова остановился — там показывали какой-то до боли знакомый мне фильм, но я до сих пор не могу вспомнить, где видел его раньше. Палуба, круиз, ужин, танцы… Несколько десятков отдыхающих охвачены чудесной цветомузыкой, и серебряная посуда на столе отражает их бродящие фантастические силуэты. Ленточка юнги, залезшего высоко на мачту, веет и разрезает на две рогатые половинки едва заметный еще месяц…
Внезапно люди опустились на палубу и обратились в тени — и все лампы, и сигнальные огни тоже потухли, словно и не было их. Только вечернее небо продолжало цвести сиренью и аквамарином. Зайдя в небольшую бухту, корабль приближался к берегу, густо заросшему деревьями и диким кустарником, — казалось даже, что низко наклоненные и окунувшие свои окончания в воду ветви держит плотный слой тины, насильно заставляя их пить из соленого моря. Винты корабля вступили в отчаянную борьбу с илом, но сопротивлялись недолго — вращаясь все медленнее и медленнее, буксуя, через минуту они остановились вовсе, и корабль прочно увяз; однако это был не конец — ил, действуя лениво, но уверенно принялся обволакивать борта, и когда вобрал их в себя по самую ватерлинию, подоспевшая тина неторопливо обмотала собою флагшток, превратив его в рабочее веретено, приникла к мотору и с наслаждением вдохнула накопившийся в нем масляный дым… По мере того, как корабль, погружался в глубокие непроницаемые пространства ила, тина умело хозяйничала наверху и как бы подготавливала все, что находилось на палубе, к полному и необратимому затоплению: вплеталась в паруса и прорывала дыры в размякшей материи; завязывала веревочные лестницы в сеть, питалась отсыревшим деревом… Будучи не в силах открыть иллюминаторы, тина рисовала на их стеклах трещины, и в результате, проникнув вместе с водой в кают-компанию, обволокла всю мебель, сундуки и фотографию капитана, висевшую на стене, — и казалось, будто тот за несколько мгновений постарел на добрых два десятка лет; лицо его избороздили глубокие морщины, а взор помутнел и потух…
Винты корабля оказались последней и единственной сопротивлявшейся его частью, все остальное в отсутствии человека не то что не способно было это сделать — оно просто не хотело, с послушным спокойствием предпочтя мертвенный сон и упадок…
Конечно, ничего этого на экране не происходило, и когда я, моргнув несколько раз, снова посмотрел в телевизор, то увидел прежнюю вечернюю музыку, блистающие танцы платьев и фраков, ужин на огромном столе — его полагалось, разложив по тарелкам, унести с собою на отдельные столики или в шезлонги. Вино в поднятых бокалах сливалось с парусами и флагами, которые струились по ветру…
* * *
Вернувшись домой, я подошел к телефону и принялся набирать номер Татьяны.
— Алло… — ее голос в трубке тотчас же прервался, но гудков не было слышно.
Звук тишины.
Я не мог понять, что произошло, все не отрывал трубку от уха, вслушивался, и только по прошествии минуты обнаружил, что это мой собственный палец машинально утапливает рычаг.
Мать и старшая сестра учили мальчика, как правильно взбираться на памятник. Стоя справа, метрах в пяти от гранитного исполина, они подсказывали ему, как надо ставить ногу, куда и на что смотреть, а также, каковы его шансы не сорваться вниз. Ребенку было тяжело: то и дело скользили его ноги по узкому наклонному бордюру, который выступал из боковой грани кубовидного постамента, — и иногда его старания, длившиеся пять, десять, а то и пятнадцать минут, ни к чему не приводили, потому как по истечении этого срока он все же совершал неверное движение и, в результате, соскальзывал вниз. Бордюр тянулся точно по диагонали грани, но если мальчик доберется до верхнего его края — это далеко еще не значит, что цель близка, ведь там-то как раз и начинается самое сложное: памятник по краям гладкий, и на верхней грани постамента не за что зацепиться, ибо она целиком переходит в высокий сплошной подлокотник кресла; перелезть через него появится возможность, только если добраться до верха, но перелезть-то далеко не так просто, ведь будет мешать высокая спинка; придется еще развернуться, наклониться вперед и поймать руками каменное предплечье, которое лежит на подлокотнике, а потом освободить ноги от опоры и постараться подтянуться.
Итак, мальчик медленно продвигался вперед. Поначалу ему следовало смотреть на рисунки, которые были вырезаны на грани куба: глаз с отходящими от век длинными ломаными ресницами, напоминавшими спицы зонта, — вместо зрачка внутри виднелся сгорбленный зародыш; человека, поднявшего над гримасничающей маской костра убитое животное; несколько мужских профилей, ноги которых были перепачканы виноградным соком — красная с синим отливом краска с запахом брожения… Довольно скоро рисунки сменились гербовыми барельефами: орлами, копьями, иероглифическими хитросплетениями, — а чуть позже, когда мальчик преодолел половину пути, мать с сестрой закричали в один голос:
— Смотри на лес! Смотри на то, что лес показывает тебе! — и он, подняв голову, приготовился наблюдать за густыми деревьями, росшими за памятником.
Но прежде, чем удалось ему что-либо разглядеть, ноги его вдруг сами собою поехали вниз, и, снова оказавшись на первой половине пути, он должен был опять смотреть на грань куба, но почему-то на том месте, где раньше были барельефы, теперь его встретили простые рисунки. Нет, нет, он соскользнул совсем чуть-чуть, а не в основание куба, просто что-то изменилось под действием неизвестных сил. Очень скоро ему вторично удалось преодолеть середину; на сей раз только одна мать кричала ему смотреть в сторону леса, а сестра лишь пристально наблюдала. Вероятно, задумалась или… умерла?..
Он не знал, куда именно ему следовало смотреть. На какое дерево или его часть? На ствол или крону? Или в те места, где деревья, фехтуя, смыкали окончания ветвей?..
Но скоро он нашел ответ на эти вопросы — его глаза сами отыскивали то, что показывал лес; и манипуляция листьями и ветвями, походила на пластичные тени умелых рук, что соединяются в световом пятне в животных, в людей, в вещи; подобно тому, как каждый палец и запястье скрывали за собою целые мириады пальцев и запястий, также и лист, и ветка дерева обращались в созвездия листьев и в паутину из веток. А может быть даже листья и ветви скрывали за собою мириады пальцев и запястий, потому как снова показывали они ребенку людей, которые были и которые еще будут через многие, многие века и тысячелетия. Точно зеркальные створки, могущие украсть любой фрагмент того, что в них отражается, листья то ловко поворачивались ребром, то прогибались, то разрывались на кусочки самой необычной формы, — лишь бы изображение выглядело как можно более натуралистично, — а ветви верховенствовали над ними, доходя, порой, до самого крайнего произвола. Мальчик видел, как удлинялась линия жизни на руке каждого человека — изображавшие ее черенки листьев складывались друг с другом — постепенно она стала такой длинной, что целиком и полностью опутала людей, превратив их в мумии, а в этом состоянии они уж точно не могли бы сотрудничать со смертью. Хлорофилловые пятиконечные звезды над головами людей расправили углы, превратившись в камни, до которых можно было не только достать рукой, но при этом даже не обжечься. И сквозь всю эту полифонию изумрудной графики, которой дышал лес, тут и там проглядывало сангиновое небо.
Единственное, что оставалось неизменным по ходу всего путешествия — мальчик должен был поворачивать голову вправо и смотреть на знак гармонии, нарисованный на стене одного из близстоящих домов, — ровно тогда, когда мать и сестра предупреждали его об этом, — смотреть, как видоизменялся этот знак по мере продвижения вперед или соскальзывания назад. Нижняя, черная с белым кружком часть знака нарисована была на каменном выступе из фундамента, верхняя, белая — на самой стене дома, — вот почему знак мог сомкнуться и принять обычную форму лишь тогда, когда наблюдатель стоял прямо напротив него; но чуть стоило отойти в сторону, и половинки расходились. Подспудно мальчик догадывался, что если половинки разойдутся слишком сильно, он сорвется и полетит вниз. («Слишком сильно», вероятнее всего, означало следующее: верхняя половина уйдет влево или вправо до такой степени, что ее прямое основание, смотрящее вниз, не будет иметь общей части с прямым основанием, смотрящим вверх, у нижней половины; или, может быть, мальчик увидит между основаниями «крышу» выступа из фундамента, но этого следовало опасаться меньше, потому как расстояние между памятником и домом было все же значительным.) Но он то и дело признавался себе, что если бы мать и сестра не подсказывали ему смотреть на гармонию (или, скорее, на то, что могло ею оказаться), он часто забывал бы это делать.
