Заика умолк. Перемещенные лица вокруг костра начали укладываться спать. Заика снял с головы платок, и я увидел, что он скальпирован. Было бы глупо здесь оставаться. Я встал и пошел не глядя куда. Ноги несли меня к воротам лагеря. Полуспящий охранник недовольно оглядел мою приближающуюся фигуру, но, различив в свете прожектора мундир, лениво отдал честь и открыл ворота, сказав, проходите, господин инспектор. Я шел в бамбуковый лес. Лучше заранее знать место своей смерти, потому что я не буду стрелять, и поручик Зубов убьет меня.
ноябрь 1998
В городе было сначала жарко и душно, потом сыро и дождливо, потом опять жарко и душно, потом опять сыро и дождливо. Никто не мог сказать ничего хорошего об этом лете. Некоторые, если не все, чувствовали себя пренеуютно.
Чувствовали себя… весьма неуютно. Чувствовали себя так, как будто некая невидимая тяжесть, способная… Некая невидимая тяжесть… Этим летом многие чувствовали себя совершенно отвратительно. Лето не удалось. Этим летом… После жары и духоты, сменившихся сыростью и непрерывными дождями… После тяжелого лета настала еще более невыносимая осень. То, что случилось…
Переменчивое лето, за ним – переменчивая осень. (Любое событие обусловлено климатом, как замечено романтиками.) Следует заметить (однако, тем не менее, все же), что (так или иначе) наступление осени никогда не было в числе фактов, каковые могут явиться для кого-либо неожиданностью. Следует заметить, что наступление осени само по себе – явление ординарное, однако обстоятельства… Не сама осень (впрочем) была ужасна, не погода, не холодный ветер и проливные дожди, а то, что ( – Ты читал что-нибудь подобное?
– Нет.
– Почему же ты берешься утверждать, будто книга эта тривиальна и… ну, сам знаешь…
– Видишь ли…
– Не вижу.
Словно не заметив ежедневной наскучившей остроты:
– Видишь ли, есть нечто порочное в самой возможности обсуждать подобный вопрос. Если бы мы жили в мире, где вещи ценны сами по себе…
– Бог ты мой, «если бы мы жили в мире…»!..
– … в мире, где вещи ценны сами по себе, мы не задумывались бы о подобных вопросах.
– О каких «подобных вопросах»?
– Ну… сам знаешь… о тривиальности, повторении, обманутых надеждах, затертости, штампах, о…
– Да, да, понимаю, успокойся. Вот еще, смотри…
– Вот так вот.
Смеются. Слышно, как старые часы на кухне бьют два часа.
– «О подобных вопросах»!.. А думал ли ты…
– Ну-ка, ну-ка?…
– … о подобных ответах, а?
– Что ты хочешь сказать?
– Ну… например, тебе не хочется говорить со мной, но ты говоришь, потому что привык говорить со мной, даже когда тебе этого не хочется.
– Это не так, ты же сам знаешь.
– Я для примера.
– С примерами следует быть осторожным. Можно такое сказать…
– Ну, завелся…
– Ладно, ладно. Ты погоду на завтра слушал?
– Дожди, говорят. Вот еще, посмотри.
– Что там?
– Вот… на соседней странице…
– Я давно ждал именно этого.
– А ты «тривиально»!
– Там так, а здесь этак. Раз на раз не приходится.
– Вот и погода так же. Спать пора, вставать рано.
– Это правда. («И тогда закричали они, и побежали оттуда прочь, будто дано им было увидеть со стороны, каковы они на самом деле…» – стр. 214; Пекин, 1924, перевод наш.)); то, чему… То, что следует за дождями, за холодным ветром – затишье, в котором… То, что страшнее дождей и ветра, – молчание природы перед наступлением… Молчание природы, эта тишина, которая непредумышленно… И суета человеческая не может заглушить ее.
(Шерлок Холмс говорил Уотсону: «Я уверен… что в самых отвратительных трущобах Лондона не совершается столько страшных грехов, сколько в этой восхитительной… сельской местности». Они переехали границу Хэмпшира. «На протяжении всего пути, вплоть до холмов Олдершота, среди яркой… листвы проглядывали красные и серые крыши ферм». Чуть раньше Холмс заметил, покачав головой: «Они внушают мне страх». Он говорил о уединенных фермах: «Представьте, какие дьявольски жестокие помыслы и безнравственность тайком процветают здесь из года в год». Уотсон воскликнул: «О Господи!» См. «Медные буки»; пер. Н.Емельянниковой.)
В маленьком домике, на берегу речки. Невдалеке от маленького домика находился пруд. Дом стоял в двух километрах от поселка, на берегу речки. С другой стороны пруда стояла заброшенная… В стороне от дома проходила заброшенная одноколейка. Метрах в ста от дома располагался пруд, наполовину заболоченный. Она приехала дня на два раньше. Когда все остальные приехали, она уже была там; сказала, что приехала на два раньше. ( – А выводы, выводы?
– Не говори глупостей.
– Почему в тебе столько ненависти? Не ломай карандаш, что он тебе сделал. Возьми себя в руки!
– Сколько можно…
– Успокойся!
– … учить меня, а?!
– Успокойся.
За окном гроза, где-то не очень близко. Молнии. Грома почти не слышно.
– Тебе еще почти половину выправлять, а ты уже злишься.
– Ты посмотри, посмотри…
– Ну, молния.
– «Ну, молния…»!) Железнодорожный кассир показал впоследствии, что группа молодых людей направилась в сторону леса. Лесник, встретивший группу молодых людей, был пьян и впоследствии не ручался, что сможет опознать кого-либо из них. Следователь, потирая виски, пятый раз читал материалы дела. Следователь, потирая виски, смотрел в окно: гроза. Головные боли мешали следователю вникнуть в материалы дела. Пригласите кассира, сказал следователь. Кассир с интересом разглядывал кабинет. Кассир показал, что группа молодых людей направилась в сторону речки, вероятно, к хутору. Кассир показал, что не решился бы опознать кого-либо из молодых людей. Следователь, потирая виски, сказал: пригласите кассира. Конвоир доставил задержанного. Будем запираться, спросил следователь. Следователь встал, подошел к кассиру, наклонился над ним: будем запираться? Кассир потупился. Кассир сказал: я не буду запираться, если это облегчит мою участь. Я скажу чистую правду, если это облегчит мою участь. Я не решусь опознать кого-либо из молодых людей, направившихся в сторону болота, даже если это облегчит мою участь. Следователь сказал: доставьте задержанного. Кассир сидел, потупившись. Следователь протянул кассиру лист бумаги и сказал: пишите все, что знаете. Кассир написал: я чистосердечно раскаиваюсь. Я признаюсь в совершенных мною правонарушениях. Я прошу следствие и суд учесть мое чистосердечное раскаяние. Я не берусь опознать кого-либо из этих молодых людей. Лесник написал: я чистосердечно раскаиваюсь. Я не берусь опознать кого-либо из этих молодых людей.
Тихо и спокойно здесь. Даже гроза не кажется чем-то пугающим. Немного холодно, но можно затопить печку.
«Здесь тихо и спокойно,» – заметил старик. «Да.» Они были немногословны, сколько их было, четверо, пятеро или даже шестеро. Она приехала раньше них, чтобы подготовить дом. Потом двое останутся в доме, чтобы вести наблюдения, а остальные, и она в том числе… Все они, вместе с ней, отправятся в лес, вести наблюдения; только двое останутся в доме – на всякий случай. «Вот и дом, – сказал старик. – А мне еще идти далеко, километров пять.» «Заночевали бы у нас, скоро стемнеет,» – предложил один из них. «Да нет, пойду я. Лес хорошо знаю, не заблужусь.» Они попрощались, и старик побрел дальше. Она открыла им дверь и спросила: «Ну что?» «Завтра,» – ответил казавшийся самым старшим из них, будто в этом слове был заключен какой-то высокий смысл. «Завтра,» – ответил один из них, коренастый, темноволосый. Он сказал это так, что она чуть не побледнела. Он сказал это так, что все на миг задержали дыхание.
Она открыла им дверь, но они не торопились войти. «Ну что?» – спросили они. «Завтра,» – ответила она многозначительно. «Завтра,» – ответила она будто бы равнодушно. Стемнело. Вдалеке была гроза. Бесшумные зарницы освещали горизонт. Она пустила их в дом.
(Кое-кто занес в блокнот: «Я сочинил роман об астрономах, но ленюсь записать его. Астрономы – это не профессия, не род деятельности; это склад характера, ума и душевных способностей, в сущности, не имеющий ничего общего со звездами. Почему же астрономы? Это не так просто. В древности люди поднимались на высокие холмы и смотрели в ночное небо, тщась сосчитать бесчисленные точки на нем. До Гиппарха неисчислимость звезд на небе и песчинок на морском берегу представлялась равно абсолютной; позже эти неисчислимости утратили соразмерность. Одна неисчислимость неисчислимее другой – таково основание европейского сознания, да и европейского ли только? И вот представим, что есть некоторое количество людей, берущих на себя смелость совершить нечто, доселе неподвластное человеку. Это не полет в космос, не путешествие во времени. Мне вообще хотелось бы избежать научно-фантастического пафоса, да и ненаучно-фантастического тоже. Литература – не способ сведения счетов с более удачливыми носителями позитивного (или любого другого) знания, это – способ сведения счетов с самим собой, тем или иным манером. Роман должен выйти довольно значительным по объему, и я почти отчаиваюсь, когда представляю объем работы.» На следующей странице книжки: «К.Е. – 212-55-02. О.Ю. – 491-30-72. А.Ю. – 276-13-43. И.Р. – 210-77-08. В пятницу, в 17.00, у первого ваг. С газетой в руках, ср. роста, с бородой.» Потом какие-то абстрактные чертежи, похожие на те, что автоматически рисуют во время телефонных разговоров или официальных докладов.)
