А вообще-то одному тут было уютно, как и в прежние времена.
На земляном полу лежали заржавевшие инструменты, иссиня-серебристые радиолампы минувших времен, старый сепаратор, телефон с деревянной коробкой и ручкой, целая груда больших запыленных стеклянных аккумуляторов, которые в позапрошлом веке — подумать только! тогда еще писали 189… — питали своим током радио с наушниками, сделанное дедом.
В детстве наш чердак делился для меня на две разные зоны — безопасную и жутковатую. Полутемный дальний угол представлял собой участок, из-за которого в вечерних сумерках я избегал появляться на чердаке: через стропилину была переброшена старая пропыленная и высохшая до хруста лошадиная шкура; особенно страшным был длинный черный хвост, но отвращение вызывали и окруженные шишками дыры там и сям; спросив о них у бабушки, я узнал, что "это, видно, те места, куда эти самые оводы когда-то отложили свои яйца; из яиц же вылупляются личинки, они-то и проели дыры в лошадиной шкуре". Теперь мне стало ясно, отчего животные бегают от оводов, иной раз прямо дичают: видимо, знают, какие муки им грозят — черви будут пожирать живое мясо. Из-за этой вот шкуры я маленьким мальчиком и не решался забираться на чердак. Но здесь было и несколько бокастых одежных сундуков — молчаливых и таинственных. Их я тоже в детстве боялся, потому что мне рассказывали, будто где-то на соседнем хуторе когда-то давно один маленький мальчик забрался в сундук, а потом крышка захлопнулась, да еще и замок закрылся. Мальчика потом нашли задохнувшимся… Такая вещь вполне могла случиться, но мне ее рассказали, как водится, для того, чтобы я попусту не рылся в сундуках. Да и не смел я поднимать тяжелые, скрипучие крышки — вдруг да под ними какой-нибудь скелет.
Теперь я, конечно, давно вышел из того возраста, когда боятся сундуков с одеждой, теперь опасности уже совсем другие…
И я начал для интереса изучать содержимое сундуков. Там были красивые, узорчатые санные полости, а рядом совсем страшная старая рабочая одежда. Но вытащив полости, я вдруг наткнулся на таинственные предметы, назначения которых не мог понять: это были какие-то формы. Да, явно формы, из двух половин. Гипсовые. А изнутри покрытые каким-то блестящим серебристым веществом. Были формы, с помощью которых можно было лепить из влажного песка белок, лисиц и других зверей, было много формочек овощей и фруктов; а самые роскошные были довольно большие, многокилограммовые — с Вышгородом, и Толстой Маргаритой, и даже Кадриоргским дворцом. Чьи они? Вряд ли кто-то делал их для детей. Я зажмурился и понюхал одну — странный, какой-то чарующе сладкий запах… Какие-то стародавние времена возникли перед глазами… Я сердцем почувствовал, что наткнулся на нечто очень важное, что обязательно — только еще не знаю как — изменит мою жизнь.
И тут я вздрогнул: в дверях стоял дедушка. Я и не слышал его шагов по вообще-то скрипучей лестнице. Он стоял и смотрел на меня. Особенным долгим взглядом.
— Что это такое? И чьи они? — спросил я.
Дедушка долго молчал, потом почему-то вздохнул и произнес:
— Это вот твое собственное достояние…
— Как это мое?..
— Это долгий разговор. Но я знал, что от него не уйти. Ну, давай выгрузим твое добро, и потом я расскажу. Во втором сундуке тоже должно быть кое-что.
Из второго одежного сундука появились совсем другие сокровища, назначения которых я вообще не понял: большая фарфоровая ступка с мощным пестиком, потом еще какие-то металлические валики, крутить которые надо было ручкой. Вроде вальцевого станка. А с самого дна сундука появилось на белый свет несколько тетрадей, две-три книги — на немецком и русском, догадался я — и еще какие-то тоненькие книжки с картинками на толстой мелованной бумаге; типа каталогов.
Я не знал, о чем спрашивать, ждал, что дедушка сам все объяснит.
— Все это добро — чтобы делать марципан. А из марципана фигурки. Ты ведь знаешь, что такое марципан?
Конечно, я знал.
Дедушка сел на диван (его сидение теперь снимет с дивана проклятие, подумал я, потом и я смогу на нем сидеть).
— Теперь, парень, слушай меня внимательно! Видишь ли, я действительно твой дед, и твоя бабка — тоже настоящая бабушка. (К чему это он клонит?) И твоя мать Эльвина была моей дочерью… А вот твой отец, ну, нынешний отец, он мне сын, а тебе дядя, вот, значит, так…
— То есть мой отец не настоящий отец… А мама настоящая?
Такая новость пришибет кого угодно.
— Пошли-ка лучше в комнату. Там на стенах фотографии, вот и потолкуем.
Рядом с чердаком, как раз в той комнате, где я спал, над кроватью был целый ряд фотографий в золоченых рамках: там была моя молодая бабушка с высокой прической и дедушка с прической ежиком и остроконечными усами, причем у его галстука, который в ту пору носили на твердом белом воротнике, был непомерно большой узел. В старых книгах такие галстуки были у государственных мужей. А дальше шли их дети в разных возрастах — прямо целая галерея. Я знал, что большинство этих семейных фотографий сделал мой дедушка сам. Большая их часть была, между прочим, овальная. Я знал, что человек может сфотографировать и сам себя — для этого есть одно устройство, которое называют автоспуском. Он какое-то время жужжит, и за это время проворный фотограф успевает запрыгнуть на снимок.
Но, по всей видимости, сейчас все эти фотографии не имели для нас большого значения. Важен был один очень большой, в коричневых тонах фотопортрет, на котором стояли рядом трое — двое хозяйских сыновей и хозяйская дочка — совсем молоденькая, со светлой современной мальчишеской прической и лукавой улыбкой; о ней мне прежде говорили, что это моя умершая в молодости тетя Эльвина. Внезапная смерть от болезни сердца унесла от нас молодую женщину уже в двадцать три года. Так, значит, она и есть моя мать!
— Видишь, мальчик, эта моя дочь Эльвина и есть твоя настоящая мать… Мы звали ее Элли. Любимая дочь была, — вздохнул дедушка и закашлялся, будто в горле застряло что-то горькое. Потом он достал из портсигара самодельную папиросу из своего табака (того самого, который мы с Лизой сушили и в который мне нужно было для аромата собирать лепестки цветов) и закурил. Мои ноздри ясно выделили в табачном дыме медовый запах цветочков, собранных в нашей яме для песка.
А потом, постепенно — дедушка делал между фразами длинные паузы — я узнал… тайну своего рождения. Именно тайну — это не преувеличение какое.
— Все эти формы для марципана и прочее — имущество старых знаменитых Штуде… В первой половине прошлого века из Нарвы в Таллин приехал молодой немец — Георг Йоханн Штуде, из остзейского рода. Он купил себе возле церкви Святого Духа кондитерскую мастерскую, так их тогда именовали, и вскоре стал крупным фабрикантом сладостей и владельцем марципановой мастерской. Богатый и важный господин. Он твой предок по отцу кто его знает в каком поколении. Уже лет шестьдесят как в земле лежит. У Георга было двое сыновей: Георг Фердинанд и Александр Рейнгольд. Георг Фердинанд позже перенял от отца профессию и состояние, а второй сын вместе с братом создал ТОРГОВЫЙ ДОМ ГЕОРГ ШТУДЕ. Ну, а сын этого Георга Фердинанда и есть твой настоящий, кровный отец.
— А где же этот настоящий и подлинный отец находится сейчас? — естественно, поинтересовался я.
— Хотелось бы думать, что жив.
И вот выяснилась история моего рождения. Моя мать Эльвина после окончания торговой гимназии пошла на работу в компанию Штуде, там она познакомилась с моим отцом, и вскоре сыграли свадьбу.
— Она была девушка красивая и умная и по-немецки складно говорила. Штуде, конечно, и эстонский знали как следует, но хорошо ведь, если жена неплохо знает родной язык мужа. Устроили большую свадьбу, гостей назвали со всех концов света. У меня в нижней комнате еще сохранились кое-какие свадебные фотографии.
Понятно, что мне захотелось на них посмотреть.
Дальше я узнал, что дело приняло грустный оборот. Моя мать произвела меня на свет в одной частной клинике мальчиком здоровым (м-да, это я уже знал — история с летучей струйкой мочи), а сама, когда мне было семнадцать дней от роду, однажды ночью внезапно умерла от сердечной болезни — инфаркта, которого никто не ожидал. Семья и, конечно, моя мать должны были в самое ближайшее время ехать в Германию, они бывали там и раньше, в свадебном путешествии.
— В конце тридцатых годов Гитлер призвал остзейских немцев вместе с семьями в Германию. Твоему отцу непременно надо было ехать, потому что после предполагавшегося прихода русских его ждала либо смерть, либо Сибирь. Выхода у него не было никакого, он вынужден был уехать, но моему сыну, твоему нынешнему отцу, и его жене Агнес — тогда Бог еще не благословил их детьми, да и сейчас не благословил — пришла в голову мысль, дескать, пусть оставит ребенка им. А то как молодой мужчина отправится навстречу неизвестному будущему, с голодным грудным младенцем на руках. Они и просили, и убеждали Штуде, чтобы ребенка — тебя, то есть — оставили здесь. Они воспитают мальчика, дедушка с бабушкой помогут. А там видно будет. Ну, и тогда тебя усыновили, но с помощью умных адвокатов, с какими-то дополнительными условиями на будущее — эти бумаги спрятаны где-нибудь в секретном сейфе в Германии, или в Швеции, или бог знает в каком тайнике, — вдруг твой настоящий отец вскоре снова окажется в Эстонии при своих фабриках. Ведь надеялись, что жизнь вскоре опять войдет в нормальную колею; а вот видишь, до сих пор не вошла…
