Он вообще частенько нажимал на горло, чтоб одержать верх в споре. Это сбивало Семёна с толку, он защищался уже растерянно:
— Откуда гектар-то? Ты, наверно, школьной линейкой мерил. Всего только угол.
— Философ. Делай на совесть то, что велят, — вот что должно быть для тебя главным. И так для каждого. Как в армии, понял? Там приказы не обсуждаются, потому и порядок.
В общем, они оставались каждый при своём мнении. Зря и токовали. Потом-то Размахай находил новые доводы в свою пользу и выстраивал целую систему, но поздно.
На взгляд одного — бывший друг-приятель калечит и уродует землю; на взгляд другого — у друга-приятеля явное размягчение мозгов. Один считает: Семён-пастух ищет причины, чтоб полегче жить. Другой убежден: Витя-председатель — вредный элемент на земле, враг ее.
Эти распри между ними не влияли на репутацию Семёна: в Архиполовке своего пастуха чтили, несмотря на его прегрешения перед колхозом, о другом и не мечтали.
6Снегири, клесты, свиристели, синицы, оказавшись подо льдом, почему-то собирались к одному месту на водопой — там ключик пробивался из-под каменного пласта, и вода в нём густа, как свекольное сусло, а цвет имела лимонно-желтый. Она оказалась ощутимо тепла, будто из полуостывшего чайника.
Когда обнаружил Семён малую лужицу и в ней пузырившийся ключик, чёрт дернул сунуть туда палец, а потом попробовать на язык. Так рассудил: раз птахи пьют, то и ему не во вред. От водицы той у него как-то странно посвежело во рту. Грешным делом подумал: нет ли в ней спиртовых градусов? Наклонился и — была не была! — осторожно схлебнул раз и два. Жидкость не опьянила, как он ожидал, но холодок пробежал по всем жилам; холодок этот лишил тяжести его тело, прояснил голову, сразу захотелось делать что-то: или куда-то бежать, или просто смеяться. А наутро у Семёна сошла кожа на ладонях и ступнях, обнаружив молодую, зарозовели и стали блестящими ногти, ало залоснились и припухли губы, полезла дружно и густо рыжая борода.
Воодушевлённый такими переменами в себе, он понадеялся, что у него прорежутся и молодые зубы взамен выпавших, но, к сожалению, этого не произошло. Зато он теперь чувствовал необыкновенную силу и неутомимость: переколол гору дров, выдолбив в мерзлой земле погреб, который ему в общем-то не нужен, и готов был все на свете передвинуть с места на место, а Маня Осоргина, пришедшая на денек погостить, заявила, что, пожалуй, останется до четверга.
Немного озадачивало Семёна, что одна из ям на дне озерном оказалась безрыбна. Тем не менее вода в ней колыхалась, будто где-то в самой глубине ворочалась особенно большая рыбина. Он решил подстеречь ее, уселся у этой ямы, представляя себе, как вот сейчас выплывет откуда-то снизу из-под широких каменных сводов.
«Приплыла к нему рыбка, спросила. Нет, не золотая рыбка, а царевна-лягушка… приплыла и говорит: чего тебе надобно? Чего не хватает? Все исполню, только прикажи…»
Едва успел подумать так — вода заколыхалась сильно, отступила глубоко вниз, обнажая широкую каменную горловину — вот-вот выйдет из земной глуби кто-то! — и хлынула вдруг оттуда, бурля и разливаясь во все стороны. Семён вскочил, отбежал, оглядываясь, — вода уже растекалась по дну, соединяя рыбные ямы, затопляя ложбины, крутя в воронках жухлые водоросли и мелкий песок. На том месте, где горловина, бугрился могучий родник. Пришлось поскорее выкарабкиваться на берег — и вовремя: скоро лед, подтопленный снизу водой, уже потемнел. Вот тут радость охватила путешественника: вовремя заметил прилив. А ну как это случилось бы в то время, когда он ползал между слоями льда! И не убежишь и не выломишься. Так и останешься распластанным, как лягушка, а случись к этому мороз — вмерзнешь в лёд.
Вот теперь Семён Размахаев имел хоть и неполный, но все-таки ответ на загадку: вода не уходит через дно, как сквозь решето, у нее есть парадный ход… а куда, куда?
— Будем думать, — сказал он сам себе и, будто очнувшись, огляделся: занятый озером, до сих пор не замечал перемен в природе, а теперь вот с радостью отметил, что на полях снег уже талый и солнце светило тепло — это означало, что пришла весна и пора отправляться в колхозное правление, чтоб подрядиться в пастухи.
— Не стыдно? — пробурчал председатель при появлении Семёна и услышав о цели его прихода. — Опять в пастухи! В нашей Архиполовке и стадо-то маленькое, с ним старухи управятся.
— Чего воду в ступе толочь! Давай сразу перейдем к делу. Какие старухи в пастухи пойдут?
— Да жалко тебя: квалификацию механизатора имеешь, а работу выбираешь несерьёзную.
— А тебе что? Волна качает берега?
— Давай опять на трактор, а? Мы новенький на той неделе получим, так и быть, отдадим тебе.
Вишь, как ласково сказал! Но Семёна этим не купишь.
— Твоя техника и так загнала нас всех в угол. Скоро всю живность загубит, в том числе нас с тобой. Куда ни глянь — там дымят, тут коптят; с той стороны крушат да рушат, в этой — давят да глушат. Кругом обложили! На всей земле только и осталось одно наше озеро.
— Оно, Сёма, между прочим, как яловая корова: от него никакой пользы, только место занимает.
«Вот собака, а? Что он такое говорит-то?» — мгновенно взъярился Семён.
— Ладно, ладно, не сверли меня взглядом-то. Не пугай. Лучше скажи, зачем ты целый угол поля возле озера деревьями засадил? Кто тебя просил об этом? Кто тебе разрешил? Что, не хватает берёзок по берегам? Всё тебе мало? Самовольничаешь!
Ну вот, началось. Доложили, значит, ему.
Тут уместно было проявить смирение, но Рахзмахай уже не владел собой:
— По справедливости-то я должен быть на твоём месте, а ты у меня в пастухах. Я б тебя научил родину любить! Ты бы у меня покрутился! А так что — все наоборот. Это несправедливо, бесхозяйственность это.
— Ты хочешь в председатели? — заинтересовался Сверкалов, коварно улыбаясь. — А ну, расскажи, что бы ты сделал на моём месте. Какая у тебя позитивная программа? Берёзки сажать на полях? Певчих птичек разводить?
— Отдай мне озеро на моё полное попечение. И земли вокруг на километр. Вот тогда я и на трактор сяду — поля пахать, и скотину пасти — всё разом. Посмотришь: хлеба соберу втрое, молока надою тоже втрое против вашего колхозного. Такие вы хозяева.
— Ха! Дайте ему. Не справишься, ведь!
— Я найду помощников.
— А-а, работников наймёшь, значит. Вся ваша размахаевская порода — кулацкая. Мало вас потрошили: вы так и не перевоспитались.
— Порода хорошая, — глухо сказал Семён. — Работать любили, а не на завалинке сидеть. И ты на деда моего, Луку Савельича, не намекай. Его раскулачили незаслуженно, по дурости. У него рука была настоящая крестьянская: ладонь широкая, в плече отмашистая — равного ему севца не было во всей нашей округе. Вот какой он был работник. Так что послали его в пески и погубили там совершенно зря — теперь вон о кулаках во всех газетах пишут, что-де трудяги были. А когда немец на нас попёр, то Размахаевы воевали, как работали, не в последних: отец без ноги пришёл, зато с четырьмя орденами. Ай да кулацкий сын! У тебя вон ни одного нет. И дом построил, будучи на одной-то ноге. Вот так. Мы, Размахаевы, испокон веку землю благородили и защищали, а не разоряли… Ясно тебе?
— Ладно, Сёма, это у нас давний разговор. Обидеть я тебя не хотел. Понятно, что для тебя главное не стадо и не поле, а озеро.
— Да, озеро. Я этого и не скрываю. Его сберечь надо во что бы то ни стало. Как здоровый глаз у кривого.
— Ну, погоди, мы этот водоемчик похерим! — дразнил Сверкалов. — Мы там сапропель черпать будем. Потом заровняем, запашем и посеем клеверок. Ты там будешь коровушек пасти.
— В поджилках тонок заровнять да запахать, — отозвался Размахай, но отражение тревоги на лице своем скрыть не смог.
— Я его уже в план осушения внес, можешь в этом не сомневаться.
— А я тебе говорю: не имеешь такого права! — сразу освирепел Семён. — Оно живое существо, а ты кто такой, чтоб душить его? На это в уголовном кодексе статья есть. Я в Москву жаловаться поеду!
Витька Сверкалов засмеялся, удовлетворенный, и как уже бывало раньше, обозвал по-обидному — уникумом. Ну, у Размахая тоже были кой-какие слова на этот случай, не хуже. Так что общий счет у них можно признать равным.
Однако угроза осушения родного озера эхом продолжала звучать в Семёне. Надо было как-то успокоить себя и, может быть, отвратить Сверкалова от этого умысла. Он покосился на председателя. Но тому было уже не до него: как раз говорил по телефону с начальством и лихорадочно листал свои ведомости.
Эх, приплыла бы золотая рыбка, спросила: чего тебе надобно в этом кабинете, Сёма? А он бы ей: добавь разуму Витьке Сверкалову. Чёрт его знает, этого обормота, возьмет да и в самом деле осушит озеро! У него техники хватает, а нет — призовет какой-нибудь мелиоративный отряд, их развелось по нынешним временам много: охотятся за болотами да озерами, будто за редкой дичью. Ни поспать, ни поесть им — дайте только осушить что-нибудь, то есть выпустить воду, будто живой твари брюхо вспороть. А потом отрапортуют наверх: так, мол, и так, осушено столько-то, полагается премия и орден.
