Земля терялась вдали за кормой. Вот уже нельзя больше различить отдельные деревья и кусты береговых зарослей – все слилось в сплошное голубое пятно. Лодки и лебедки на дюнах превратились в черные точечки на ярко-желтой песчаной полоске.
Над Рёрудден показалась сначала макушка, а потом и вся высокая белая башня маяка. Все ближе придвигался Рёрхольмен со своим каменистым берегом, иссохшей сосной и серыми сарайчиками.
Порывистый ветер раздул парус до отказа, так что даже мачта прогнулась. Оке быстро налег на наветренный борт, а Бенгт потравил до отказа шкоты. Кончилось тем, что тачка повалилась, мешок сорвало с палки, и вся компания покатилась кубарем по песку.
– Крушение! – закричал Бенгт и стал изображать, что плывет к берегу.
В действительности же ни он, ни Оке плавать еще не умели. Правда, то же можно было сказать и о многих старых рыбаках, большую часть своей жизни проведших в море.
Громкий, пронзительный звук заставил ребят вскочить на ноги. Они едва успели заметить, как между стволами сосен промелькнула большая черная птица с ярко-красным теменем.
– Желна кричит. Это к дождю, – сказала Гюнвор.
– А Мандюс говорит, что желна – заколдованная попадья, – произнес Оке таинственно.
Старого гравера занимали не только новейшие изобретения. В его большом альбоме для рисования можно было найти листы бумаги, исписанные словами, которые в наше время вышли уже из обихода в Нуринге. А еще у него было записано множество сказок.
«Я знаю несколько господ в Стокгольме, которые интересуются нашей старинной речью», – сказал он бабушке, когда она как-то спросила его, зачем он собирает слова.
Гюнвор стала просить Оке рассказать, как попадья превратилась в желну. Они укрылись от ветра за тачкой, тесно прижавшись друг к другу, и Оке приступил к рассказу. Друзья слушали его с горящими глазами, хотя он и не умел говорить так хорошо, как Мандюс.
Вот как звучала эта сказка, когда бабушка впервые услышала ее от старого гравера.
Однажды, давным-давно, выдалась суровая зима. Везде, где она проходила – на море, на суше, – она несла с собой холод и голод. Морские птицы замерзали на лету, тюлени выползали далеко на берег, а жители побережья, которым случалось забрести на занесенные снегом ледяные поля, никогда уже не возвращались домой.
В то время хозяйкой поповской усадьбы в Нуринге была на редкость высокомерная женщина. Она держала подвалы и закрома на семи запорах и никогда не помогала ни одному бедному человеку.
Но вот подошло рождество. Хозяйка захотела устроить большой пир, только все у нее не ладилось, хотя она то и Дело кричала на слуг, чтобы они живее поворачивались, а служанок била по щекам. Дрова не хотели гореть, тесто не поднималось, и, когда настал первый день праздника, рождественский каравай еще не был готов.
Дворня давно уже спала, а попадья все лежала без сна под перинами и ломала голову над своей неудачей. Когда стало совсем тихо и только мороз потрескивал на дворе, она поднялась с постели, впопыхах надела черную рясу, а на голову натянула красный колпак.
Тесто лежало и кисло в деревянном корыте. Ей нужно было только затопить печь и поставить хлебы. И что же вы думаете? Дрова загорелись так, что лучше и не надо! Выше и выше взлетали языки яркого гудящего пламени. Наконец попадья решила, что протопила достаточно, открыла заслонку и приготовилась выгрести уголья и золу. Она уже радовалась, что сможет подать к столу свежий хлеб, когда в поповскую усадьбу соберутся гости. Но в этот самый миг услышала, как зазвонили к заутрене. И вдруг языки пламени превратились в рыжего человека с горящими глазами и черным копытом на одной ноге. Он зловеще расхохотался и обнял попадью.
– Теперь ты моя! – крикнул он громовым голосом и скользнул с ней в дымоход.
– Сгинь! Сгинь! – визжала попадья, исчезая в холодной звездной ночи…
Оке так удачно передразнил резкий крик желны, что Гюнвор и Бенгт покатились со смеху…
Они отлично ладили втроем, но вот наступила осень и разом нарушила компанию.
Каждое утро Гюнвор шагала в школу. На спине рядом с желтыми косичками болтался ранец с книжками. Бенгту тоже не стало времени прибегать на песчаный бережок: пришла его очередь нянчиться с младшими.
Оке снова остался один. Ему было и грустно и скучно; он так привык играть с товарищами. Однажды он стоял печальный на кухне и смотрел, как бабушка готовится варить уху из свежих тресковых голов. Она раскрывала рыбе рот и засовывала туда приправу – кусочек желтой печени.
Оке спросил:
– А мне можно ходить с Гюнвор в школу?
– Придумаешь тоже! Небось на следующий год тебя туда калачом не заманишь, – ответила бабушка неодобрительно.
С бабушкой всегда было трудно говорить, когда она была чем-нибудь занята, и он не решился больше ей надоедать.
– Лучше сбегай отнеси вот эту банку в погреб. А когда вернешься, я тебе что-то покажу. Да смотри не растянись по дороге!
Оке получил оставшиеся тресковые головы и выскочил за дверь. Погреб был вырыт во дворе, в нем было холодно и темно. Из бочек и кадушек с соленьями на никогда не просыхавший земляной пол сочился рассол. Отсыревшие жерди на потолке пустили маленькие ростки, совсем как картофель в яме, а рядом с ярко-зелеными почками торчали большие почерневшие деревянные затычки, которыми бабушка заделывала многочисленные дыры.
Погреб вырыли еще во времена старого Самюэля. Он первый в этих местах надумал обирать потерпевшие крушение суда, и на крышу погреба пошли доски с севшего на мель английского барка. В сарае до сих пор среди кучи мусора хранился обрывок якорной цепи «англичанина». Остальные звенья давно уже перековали на багры, крючья и прочие полезные вещи.
На одной из полок в погребе стоял синий деревянный сундучок. Бабушка складывала в него яички, хотя он был уже основательно изъеден древоточцем и ему давно было пора на свалку. В этот сундучок старый Самюэль клал еду и флягу с водкой, отправляясь на своей лодчонке собирать добро с разбитых кораблей. Иногда случалось, что какое-нибудь судно застревало на большом рифе, который начинался от Нурингского мыса и тянулся в море на добрых полдесятка километров. Тогда, рассказывала бабушка, старик так спешил, что даже забывал свой сундучок дома.
Понатужившись, Оке прикрыл дверь в погреб и заторопился обратно к бабушке. Она сидела за столом с очками на носу, перелистывая изрядно потрепанную книжку. На залоснившейся обложке красовался важный петух.
– Видишь этого петуха? – показала она. – Он снесет тебе золотое яичко, когда ты прочтешь все, что написано в этой книге.
Петух снесет яичко! Оке вытаращил глаза, потом громко рассмеялся.
– Ну-ну, мусьё! – проворчала бабушка. – Иди-ка сюда, займемся азбукой.
Ноготь ее указательного пальца двигался по бумаге от одной закорючки к другой. У каждой закорючки было свое необычно коротенькое имя, которое бабушка старалась вытянуть нараспев. Оке с готовностью вторил ей; однако больше всего ему понравилось, когда немного спустя ее палец принялся прыгать по азбуке туда и сюда. Иногда он прыгал слишком быстро, и Оке выпаливал, что придет в голову.
– Ну, ты, кажется, устал уже, – сказала наконец бабушка и убрала книгу, несмотря на все его возражения.
Урок постепенно забывался, а бабушка все не могла выбрать время еще поиграть с Оке в азбуку. Как-то поздним вечером он пристроился за столом над раскрытой газетой. Салли захотелось почитать, и она попросила у него газету.
– Но ведь я читаю.
– Не говори ерунду! Небось уже давно все картинки пересмотрел.
– Я читаю по-настоящему, – настаивал Оке.
Салли досадливо сдвинула брови, потом на ее губах заиграла лукавая улыбка:
– Ну что ж, послушаем, как ты читаешь.
Оке выбрал заголовок покороче и принялся разбирать его, медленно и важно:
– Ц-е-н-а н-а р…
Бабушка и Салли удивленно переглянулись, но Оке отодвинул газету с огорченным вздохом. Он забыл, как читается следующая буква… Бабушка поспешила достать старый учебник, и Салли принялась учить его, как составлять из букв слоги и целые слова.
Скучные страницы с черными каракулями, которые он обычно спешил перелистать в поисках картинок, постепенно оживали и приобретали смысл. С каждым новым разобранным предложением Оке испытывал радостное изумление. Скоро он знал уже, что книга – бесподобный рассказчик. Теперь он был спокоен: пока у него есть книга, скуки бояться нечего.
* * *
Около коварного рифа настойчиво мычал автоматический бакен, со стороны нурингских маяков доносился сквозь туман глухой кашель сигнальных пушек. Туристы уже давно разъехались, двери ресторана были заперты, опустел песчаный пляж.
Осень казалась мрачнее и тоскливее, чем когда-либо. Мокрый песок приставал к ботинкам, оставляя некрасивые следы на полу и дорожках.
– Ох, теперь заладят холода и дожди!.. – протянула Салли уныло.
