Обходя усадьбу, можно было увидеть по дороге мощную паровую машину — сердце лесопилки и мельницы. В топку шли опилки — горы их высились в безопасном отдалении. На лесопилке с помощью адской машины из бревен делали доски. Любой голос перекрывался чудовищным шумом, и, только выйдя, можно было вздохнуть с облегчением.
В конце участка находился пруд, и на полуострове — еще один дом. Я не раз пытался войти туда через веранду, но дверь всегда была заперта на ключ. Прижавшись лицом к окну, удавалось разглядеть кровать и крутую лестницу на второй этаж. На этом можно завершить описание усадьбы дяди Людвика.
Так же, как и мой отец, дядя Людвик в 1920 году отправился на войну, но попал в плен. Легенда гласит, что он, вместе с группой пленных, в рамках народного просвещения посещал курсы марксизма. Неизвестно, проникся ли дядя Людвик учением Карла Маркса, но известно, что по возвращении в Польшу он учинил следующее.
В отсутствие дяди Людвика у его матери появился «жених». Уже на первую встречу сына с матерью вместе с ней пришел и кандидат в мужья. Происходило это в ресторане. Как только прозвучали слова о женитьбе, дядя Людвик поднял кружку и разбил ее о голову жениха. Следует добавить, что дяде Людвику было тогда семнадцать лет. Жених исчез навсегда, а сын остался с матерью. Вскоре он открыл дело и стал тем, кем хотел стать.
В 2004 году, разглядывая семейные реликвии, я нашел старую — в сепии — фотографию, на которой были запечатлены Юлиан, Зофья (моя будущая мать), Людвик и неизвестная мне женщина. Все стоят в пальто перед домом. Снимок этот особенный. На старинных фотографиях все обычно старательно позируют и смотрят в одну точку. Этот же снимок, напротив, запечатлел всех в движении, и взгляды их направлены в разные стороны. Зофья, на других снимках серьезная, даже грустная, здесь — счастливо улыбается. Людвик, наоборот, серьезен и задумчив. Снимок сделан раньше, чем мать познакомилась с моим отцом.
Это дало мне повод для размышлений. Я не знал, что двоюродных брата и сестру так давно что-то связывало.
В Камень мы приехали осенью 1940 года. Я пошел в школу, в четвертый класс. Моей сестре Лидке исполнилось пять лет, она еще не училась. В школе я подружился с сыном директорши, Лёлеком Баранским, и (в какой-то степени, принимая во внимание разницу в возрасте) с его старшим братом. Жили мы неподалеку друг от друга, так что часто встречались и после уроков. Обучение в школе, разумеется, было совместное.
В Камене отец чувствовал себя не лучшим образом. Уже год, как он не работал на почте. Ждали, что война вот-вот окончится, но она не кончалась. К почте отец относился как к делу своей жизни, но время шло — это лишало его уверенности. Вероятно, его терзало вынужденное бездействие и однообразие.
Я сделался религиозным. Может быть, это этап созревания? Но для созревания было слишком рано. Я оставался очень инфантильным. А может, это ксендз-законоучитель как следует взялся за нас и перестарался с покаянием в грехах? Он был очень требовательным — достаточно вспомнить о миллионах молитв, прочитанных в покаяние. И слишком скрупулезным в выискивании грехов — на самом деле, как я теперь понимаю, весьма невинных. Мы уже ходили к исповеди, уже изведали адские муки совести, независимо от того, были мы виноваты или нет. Помню обещания, что «это в последний раз» — когда соврал, не выполнил, забыл… Добросовестно пройденная школа неврастении.
Читал я много. В основном, книги для молодежи, которые брал в школе, — почти исключительно польские, отечественные. Очень редко попадались переводные. Например, «Макбет» — книга, которая попала ко мне неведомо откуда в плачевном состоянии, без обложки, с вырванными там и сям страницами. Ничего не зная о Шекспире, я увидел в этой трагедии что-то неизведанное и невероятно интересное. Что-то, внезапно пробудившее мою фантазию. Но, в основном, тексты были привычные и добропорядочные, и тогда мне это очень нравилось. На полке стояли также экземпляры «Трилогии» Сенкевича, из чего я сделал вывод, что «Трилогия» имеется везде.
Весна в Камене и окрестностях началась с концентрации немецких войск. Мы еще не знали, что Гитлер готовит наступление на восток. В дом на прудах заявился отряд пехоты в полном снаряжении. Чужие, жесткие, непонятные слова звучали с раннего утра до ночи. До того я впервые увидел немца в Радлуве, неподалеку от Боженчина, в ноябре минувшего года. Не помню, кто меня туда с собой взял. Тот немец стоял мирно — обыкновенный, полноватый, в пилотке и светло-зеленом мундире, и единственным его оружием был штык, спрятанный в ножны. Но эти — очень молодые, рослые, натренированные и вооруженные. И проникнутые сознанием своей священной миссии и мистического предназначения. Удавалось им это легко — в 1941 году все у них получалось без труда и никакие сомнения их не мучили.
Военные были повсюду. Во дворе офицеры в боевых касках муштровали солдат с ручными пулеметами, штурмуя наш ни в чем не повинный дом. Легкая артиллерия на рассвете выезжала в поле, чтобы в течение дня отрабатывать там стрельбу по мишеням. Подтянулись также танки и стояли теперь рядом с Каменем, замаскированные ветками. А мы, мальчишки, из кожи вон лезли, чтобы все это разглядеть.
Утром 22 июня 1941 года нас разбудили далекие пушки. Вскоре они замолкли, из чего мы сделали вывод, что фронт отдаляется. Еще несколько дней мы ближе к вечеру отправлялись на прогулку в восточном направлении, но, как и прежде, царила тишина. Фронт отдалился окончательно.
Что происходило дальше, я, к сожалению, не помню, кроме того, что мы снова уехали из Каменя, а поздней осенью 1941 года я остался один в Поромбке Ушевской. И меня охватил панический страх, что мать и отец уже никогда больше не будут вместе.
Помню, я навестил мать в доме дяди Людвика, куда она переехала. Впечатление от этого засело во мне крепче, чем от других событий, которых тоже вполне хватало. Но больше всего помнится мое отчаянное, невысказанное желание: «Вернись к отцу». Остальное было неважно. Из этого следует, что главное для ребенка в такой ситуации — ощущение внезапной незащищенности. По крайней мере, для ребенка одиннадцати лет, потому что именно столько мне тогда было. И ощущение, что меня предали — ведь мать в ту пору была счастлива.
Я не помню, что моя мать решила. А возможно, никогда и не знал, ведь о таких вещах — для ребенка, быть может, важнейших — говорить в то время было не принято. Сегодня я могу лишь строить догадки.
По нынешним понятиям развод — дело простейшее. Но тогда в Польше, во время войны, в нашей социальной среде, развод был недопустим. Разумеется, развод церковный, а гражданский был равнозначен церковному. К тому же связь между родственниками считалась скандальной.
«Раздельное проживание»? Мать, я в этом уверен, по-своему любила мужа и еще больше — детей. О каком раздельном проживании, в таком случае, могла идти речь?
Ясно одно. Мои заклинания, даже невысказанные, не могли остаться не услышанными матерью, отзывчивой на любые чувства, которые я к ней испытывал, может, о том и не ведая. Так что до сих пор задумываюсь: не я ли помешал родителям развестись?
Отец вернулся в Краков на почту, мать и сестра поехали с ним, а меня отправили в Поромбку Ушевскую. Мать до конца своей короткой жизни — ей оставалось едва восемь лет — больше не видела дядю Людвика.
1942 год в Поромбке Ушевской
Школу — уже третью с начала войны — я воспринял равнодушно. И смирился с судьбой «одинокого интеллигента», хотя сам себя таковым не считал. В третий раз перебирал листья клена, дуба и липы, старательно зарисовывал их в тетради и подписывал: «Славомир Мрожек — 5 класс». В начале каждого учебного года первым заданием было рисование листьев.
На чердаке я снова обнаружил книги. На этот раз — религиозно-исторические: трудно назвать журналы вроде «Рыцеж Непокаляней»[33] изданиями чисто религиозными. К счастью, в доме было несколько сельскохозяйственных календарей, а у соседа я нашел переплетенные подшивки журнала, названия которого уже не помню. Кажется, это был «Варшавский курьер» 70-х годов XIX столетия.
Раньше я жил в Поромбке летом, а теперь уже стояла зима. Обильный снег выпал к Рождеству, а перед этим хватил трескучий мороз. Из-за недостатка дров в «парадной зале» царил вечный холод, а керосиновую лампу из-за отсутствия керосиназаменили гораздо худшей карбидной. К тому же нам объявили, что по причине суровой зимы школа будет закрыта впредь до новых распоряжений. На хозяйстве остались старики, Хеля, Казимеж, дядя Ясек и я. Весь день в постоянном полумраке неизменно шел снег, потом быстро темнело, и уже ничего не было видно. Только лай невидимых собак разносился по околице. По-прежнему соблюдалось затемнение. Карбидка светила кошмарным, мертвенным светом и зачастую, злобно пошипев несколько секунд, внезапно гасла. Читать в таких условиях я не мог, даже с моим якобы уже хорошим зрением. Единственное, что мне оставалось, — это закутаться на кухне в ворох старой одежды и предаваться мечтам. Воображение у меня тогда было безграничное. Корова за стеной время от времени чесалась, картошка под кроватью лежала спокойно, а я всей душой отдавался, например, музыке. И до сей поры не знаю, стоили чего-нибудь мои музыкальные фантазии или нет. Думаю, не стоили, но праздничное ощущение сохранилось.
