— И вот она ставит напротив него свое зеркало, и он глядит туда, и видит что-то тягучее и легкое, и темное, и сияющее одновременно… И кажется, что нет этому конца, потому что — какой же может быть конец в двух зеркалах, поставленных друг против друга? Но тогда получается, что любовь бесконечна, правда ведь? Ну, скажи…
— Бесконечна. Если только не разбить одно из зеркал.
* * *
Ив смотрится в зеркало и остается довольна увиденным. Неужели это она — эта веселая рыжая красавица с искрящимися зелеными глазами? Она, она, кто же еще… На часах — шесть. Шайя обещал быть после восьми. Обещал быть. Ив улыбается. Как это он сказал тогда?.. А, вот: «я начинаю быть только тогда, когда оказываюсь рядом с тобой.» Вот так-то! Она многозначительно качает головой, показывает язык насмешливому шпиону-зеркалу и идет на кухню, где все честно и нет соглядатаев. На кухне — радио: предсказывают теракты и немного дождя на севере. Ив облокачивается на стол и смотрит в окно, где волосатая пальма обмахивает своим жестяным веером киоск и автобусную остановку.
Реклама на радио сменяется музыкой. Сейчас скажут: «Дорогие радиослушатели!»
Радио доверительно приглушает мелодию и говорит: «Дорогие радиослушатели! Мы начинаем нашу ежевечернюю программу „Пророк на шоссе“. Автор и ведущий — Шайя Бен-Амоц.»
Музыка смолкает, и вкрадчивый голос Шайи оказывается на кухне, рядом с нею, ленивым котом перекатывается по скатерти, ну-у-у же… погладь… Ив улыбается и гладит невидимого кота.
«Привет, друзья! — говорит Шайя. — Привет вам, злобно скрежещущим зубами в безнадежных городских пробках. Не берите в голову, ребята, мой вам совет. Разве напасешься нервов на это сволочное дело? Лучше расслабьтесь, отложите ножи и слушайте своего Шайю — по крайней мере, получите удовольствие за бесплатно вместо удара гаечным ключом по башке.
Привет вам, в час по чайной ложке продвигающимся по так называемым скоростным шоссе. Не клюйте носом, братья и сестры мои по трафику! Ваш верный Шайя не даст вам задремать. Привет и вам, уже свернувшим на ведущие к дому боковые дороги. Еще немного, и вы у цели. Но, умоляю вас, не торопитесь — нет ничего опаснее последнего километра. Снимите ногу с педали, успеете, даю вам слово, слово пророка, Шайи Бен-Амоца! До начала трансляции футбольного матча еще два часа, как минимум, так не лучше ли пока позабавиться?
А то, что сегодня будет особенно забавно — это я вам обещаю. Для начала мы зададим наши вопросы главному полицейскому этой страны относительно упорных слухов о покушении, готовящемся на премьер-министра и канди…»
— Сколько раз я тебя просил не слушать эту пакость? — Шайин голос раздается почему-то сзади, бесцеремонно перебивая того, другого Шайю, который продолжает распинаться там, в радио. — Выключи немедленно.
Ив оборачивается. Он стоит в дверях кухни и смотрит на нее, качая головой.
— Мне скучно, — объясняет она и выключает радио. — Я тебя жду целый день, одна. Вернее, вдвоем с зеркалом.
Шайя подходит и осторожно нюхает ее рыжую макушку. Пахнет, как и следовало ожидать, счастьем.
— Хочешь, пойдем сегодня на великосветский прием? — говорит он севшим голосом. — У Битла день рождения. Мы приглашены. Будет всякая вкусная жрачка, музыка. Хочешь?
Ив встает, потягивается и тщательно прижимается к нему всем своим длинным телом, с удовольствием чувствуя, как вздрагивает в ответ и поет, вибрируя на невозможно высокой ноте, его помраченное любовью существо, как волною отражается в ней, как захлестывает, как несется назад, усиленной мощью, как возвращается снова… Два зеркала, одно против другого, одно в другом.
— Хочу… — сообщает она Шайе на ухо щекочущими губами. — Я теперь всего хочу и чтобы много. Еды, вина, музыки… тебя…
Она влажно чмокает беззащитное Шайино ухо. Поцелуй раскручивается в ушной раковине, как на американской горке, и ухает вниз, в какую-то сладкую пропасть, прихватив по дороге сердце, дыхание, голову… все… оставив только руки.
— Подожди… — говорит Ив его рукам. — Подожди… Не здесь… Пойдем в комнату…
* * *
— Пойдем по берегу, ладно?
— А как же… я ведь на каблуках, Шайя.
— Ерунда, сними. Тут можно и босиком.
— А как же… туфли…
— Снимай, говорю. Я тебе потом языком ступни вылижу, глупая. Начисто. Ничего с твоими драгоценными туфлями не случится.
— Да… — говорит она с сомнением и уже садится на скамейку, но тут вспоминает последний аргумент. — А полотенце?
— Дыханием высушу.
— Ах, Шайя, Шайя… где ж ты раньше-то был? Сколько денег на мыло да на полотенца изведено, не сосчитать…
Они идут по влажному краю прилива. Ив шлепает впереди; уже забыв о ценности туфель, она беспечно размахивает ими, держа за узенькие субтильные ремешки. Шайя идет следом, стараясь не наступать рифлеными подошвами своих башмаков на узкие отпечатки ее ног, похожие на восклицательные знаки с решительной круглой пяткой и нежным пером ступни. Они рождаются перед ним, как чудо, на мокрой поверхности песка и немедленно исчезают позади, слизнутые ленивой волной. Это подарок только ему, Шайе. Только он может увидеть невообразимую красоту этих знаков, услышать звонкое эхо этих восклицаний, он и никто другой… кроме, разве что, злобного, черного, людоедского моря.
— Ив! Ты бы взяла их как-нибудь иначе. Порвутся ведь…
— Ах, да! — спохватывается она и останавливается перехватить туфли.
Шайя смотрит назад. Так и есть. Опять этот тип.
— Смешно сказать, но за мною следят. Уже несколько дней.
— Следят? Ты шутишь?
Шайя усмехается.
— Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек…
— Где?
— Вон там, посмотри, только осторожно… сзади, шагах в двадцати. Сел на скамейку, как только мы остановились.
— Никакой он не черный. Светлая футболка в полоску и джинсы. Что ты придумываешь, Шайя? Кому нужно за тобою следить?
Он пожимает плечами.
— А черт его знает… Ладно. Мы уже почти пришли. Нам в тот отель. Так что, надевай свои каблуки. Вот, кстати, и кран.
— Кое-кто, между прочим, обещал вылизать…
— Это слишком интимно, любимая. Тем более ввиду столь бесцеремонного соглядатая.
— Врешь ты все, Шайя Бен-Амоц. Увиливаешь от ответственности. Надо же такое изобрести — слежка! Ну признайся, что ты это прямо сейчас выдумал!
Ив возмущенно фыркает и, сполоснувшись под краном, садится на скамейку. Шайя стоит рядом, смотрит, как она болтает ногами с целью их скорейшей просушки, и сердце его разрывается от любви.
* * *
Пустынный пляж и скамейки, и песок, и море, смывающее с песка восклицательные знаки ее следов. Ив и Шайя ушли, а он все сидит, напряженно уставившись на темную шкуру моря с мерцающими светляками дальних судовых огней. На нем светлая футболка в полоску и джинсы. У него нету лица. Да и откуда ему взяться, лицу? Ведь этот человек — всего лишь мелкий фрагмент фона, один из неприметных участников массовки, которых нанимают сотнями по трешке в день, чтобы они изображали ревущую толпу на стадионе или военный парад или многотысячный митинг… короче говоря, что-то крайне незначительное, отчего-то важно именуемое «вечным историческим фоном» или «революционной массой», или «молчаливым большинством», или, на худой случай, «неуправляемым скопищем хулиганов».
Но на самом деле, это ни то, ни другое, ни третье, а всего-навсего грубо намалеванный задник, папье-маше в темном углу сцены. А уж связывать подобные картонные явления с «историей» или, тем паче, с «вечностью» и вовсе смешно. Ну какая такая вечность, господа, сами подумайте? Декорация, она декорация и есть… вернее, сегодня есть, а завтра, наоборот, нет, и след простыл. Вы билет куда покупали — в вечность или на спектакль? Ага, то-то и оно… а в билете время указано, разве не так? Начало представления такого-то и такого-то, тогда-то и тогда-то. Зачем же вы мне тогда про вечность толкуете? Конец там, правда, не указан, это верно, но причины этой неясности чисто технические: поди угадай, какой темп сегодня возьмет дирижер… Да и неясность-то не столь велика: к полуночи, как ни крути, всяко закончим.
А коли так, то стоит ли уделять внимание статистам? Тут на главных героев рук не напасешься, так что на массовку и вовсе не остается ни сил, ни терпения. За куклами глаз да глаз нужен… по-моему, я вам уже говорил, что самостоятельность их поражает воображение. Стоит только на секундочку отвернуться — непременно чего-нибудь отчебучат. Поэтому толпу или любую другую фоновую массу я леплю быстро, грубо и особо не задумываясь. Футболки, джинсы… кто повыше, кто пониже, кто потемнее, кто потолще… а на лица можно не размениваться — светлые пятна ночью, темные пятна днем.
Сейчас он встанет со скамейки и уйдет назад, в свою массовку, в бесформенный ком лиц, джинсов и футболок… иди, парень, иди, не задерживайся, мне тебя не нужно. Мне нужно в отель, вверх по тропинке и дальше, по широкой асфальтовой дуге — к гостиничному подъезду, щедро сверкающему огнями и цветными бликами полированного мрамора, к огромным стеклянным вращающимся дверям, к запаху роскоши и лакейства, к дорогой обивке ленивых кресел и стерильной поверхности столиков просторного холла.
