Он вновь повторил, что они делают все возможное.
– Делайте больше.
– Да, сэр.
Я отправился сообщать президенту то, что узнал. Канцлер ослабил узел галстука, но все равно дышал тяжело. Министр иностранных дел ФРГ мрачно взглянул на меня. Тем временем президент рассказывал канцлеру о функциях командного поста в «Цитадели». Мой собственный словарный запас в области современного Армагеддона был невелик, но, боюсь, фраза о «способности поражать тяжелую цель» прозвучала маловразумительно. Впрочем, это не имело значения, поскольку не предполагалось, что президенту придется командовать ракетной атакой, направленной на иноземные цели, где бы они ни были. Мне удалось отвести президента в сторонку, пока Марвин Эдельштейн и государственный секретарь Холт продолжали беседовать с несчастным канцлером. Я доложил президенту о состоянии дел на тот момент.
– Ничего себе, – проговорил он, узнав о туннеле, и посмотрел на дородного канцлера. – Да он еще и не пролезет, не дай бог.
Тут я сказал ему о клаустрофобии канцлера.
– Думаете, он нам это припомнит?
Я ответил, что вряд ли, и президент достал портсигар. До этого случая он ни разу не курил прилюдно.
– Сэр, – попытался я остановить его, – может быть, не стоит?
– Сейчас не время обсуждать это, Вадлоу.
Он щелкнул крышкой портсигара, и этот звук напомнил мне о ноже гильотины, который еще отрубит несколько голов, когда все завершится.
Спустя пару минут я опять позвонил Свайгерту. Посреди моей очередной грозной тирады восточная стена Овального кабинета с громким шумом стала закрываться, а в следующую секунду кабинет дернулся и довольно быстро стал подниматься. Хотя я и стоял, опершись обеими руками о президентский письменный стол, но все равно упал на него, не удержавшись на ногах. Прямо передо мной панически метался канцлер, пытаясь протиснуться в Овальный кабинет, и только когда пол кабинета достиг потолка бункера, это зрелище сделалось недоступным для моих глаз. До этого все остававшиеся внизу наблюдали за моим подъемом, не скрывая охватившего их ужаса.
Через несколько мгновений опять что-то щелкнуло, и в Овальном кабинете стало тесно из-за заполнивших его агентов службы безопасности и военных.
– Где Феникс? Где Феникс?
Все смотрели на меня с осуждением, как будто я съел его.
– А как вы думаете, где он? – прошипел я сквозь зубы. – Заживо похоронен. И не один, а с главой нашего важного союзника. Идиоты! Спускайте меня обратно!
Кто-то нажал на кнопку, и Овальный кабинет опять опустился на глубину сорока пяти футов. Когда я вернулся в «Цитадель», дела там обстояли далеко не лучшим образом. Я обратил внимание на перевернутые стулья и разбитые очки Марвина Эдельштейна. Канцлер был уже не в силах бороться с клаустрофобией. Уставившись в одну точку, он задыхался. Рядом с ним, не переставая что-то тихо говорить, стоял министр иностранных дел.
– Поднимаемся? – спросил президент, едва сдерживая ярость.
По пути наверх все стояли, словно в лифте. Майор Арнольд тотчас занялся канцлером, которому довольно быстро помогло легкое успокаивающее средство. Министр иностранных дел не сводил с майора пылающего взгляда, пока тот делал инъекцию. За ланчем кто-то обратил внимание на «подавленный» вид канцлера. Естественно, служба безопасности приложила особые усилия, чтобы не допустить к нему прессу.
«Цитадель» отключили на другой же день, а Эд Свайгерт отправился в месячную командировку на радарную станцию на острове Унимак с целью «проверки исправности оборудования», ставшего причиной инцидента, который мог привести к непредсказуемым последствиям в мировой политике. Вряд ли это можно было вменить мне в вину, но у президента, похоже, этот неприятный эпизод ассоциировался со мной. Несколько дней он не звонил мне.
Книга вторая
Первое упоение властью
Латиноамериканский темперамент утомляет, но на карту поставлено многое.
Из дневника. 6 января 1991 года
Утром первого дня нового года президент сообщил мне, что собирается нормализовать отношения с Фиделем Кастро.
Я приветствовал столь смелую идею, однако мы выиграли выборы с очень небольшим перевесом голосов, и у меня, естественно, возникли опасения насчет реакции республиканцев на эту инициативу. Как всегда, президент опередил меня.
– Это не должно быть похоже на курс Никсона в отношениях с Китаем, – объяснил он. – Если я скажу что-нибудь хорошее о Кастро, правые сожрут меня с потрохами.
Не самое изысканное выражение, но по существу он был прав. Здесь надо было действовать с большой осторожностью. Президент не желал «никакой румбы, никаких поцелуев», поставив целью «подписание двустороннего договора и обмен послами».
Как ни странно, но он попросил меня сопровождать Марвина в «пробной» поездке в Гавану.
– Вы будете моими глазами и ушами, – сказал он.
Об этом я рассказал Джоан вечером после вкусного ужина. Я знал, что она воспримет новость без удовольствия.
– Дорогой, – заявила она, – ты ведь знаешь, тамошняя еда тебе не подходит.
С Джоан не поспоришь. Когда несколько лет назад мне пришлось по делам отправиться в мексиканскую Гвадалахару, у меня начались большие проблемы с желудком. Пришлось долго лечиться, и мой личный врач предупредил меня, что еще одна такая поездка, и он ни за что не ручается.
– Но, дорогая, я не могу сказать президенту Соединенных Штатов Америки, что отказываюсь от исторической миссии из-за латиноамериканской кухни.
– Увы, не можешь, – стараясь не заплакать, проговорила она, – но я уже представляю, как ты сгибаешься над раковиной или унитазом и тебя выворачивает. Мне трудно это вынести.
Тем не менее, долг есть долг. Мое решение могло разбить сердце Джоан, но она была храброй девочкой и искренней сторонницей Томаса Н. Такера. Тремя днями позже я покинул Вашингтон. В одном из моих чемоданов лежали продукты на три дня и большой запас таблеток. Джоан не из тех, кто отправит мужа в дорогу, не позаботившись о его здоровье.
Удовлетворяя страсть Марвина к секретности, мы летели в Гавану через Бангор, штат Мэн. Там он собирался произнести речь на непривлекательном во всех отношениях форуме, посвященном внешней политике и устроенном Бангорской торговой палатой. После речи, давая интервью местным корреспондентам, он рассказывал, как мечтал провести два дня с удочкой в заливе Пенобскот. Бангорцы недоумевали. «В январе, мистер Эдельштейн?» – спросил корреспондент газеты «Бангор дейли ньюс». Попавшись на нелепости, Марвин ответил, что считает зимнюю погоду «бодрящей». Я возблагодарил Бога, когда после долгой путаной поездки по улицам города, дважды сменив автомобили, чтобы избежать слежки, Марвин наконец поднялся на борт самолета, не имевшего номера, но принадлежавшего Военно-воздушным силам США.
В аэропорту имени Хосе Марти мы были в четыре часа утра. Я устал и жутко хотел спать. Вместо этого пришлось пить виски с министром иностранных дел Гальваном. «Завтрак» состоял из чашки кофе, кстати плохо смолотого, кусочков ананаса и яиц, из которых, не исключено, назавтра должны были вылупиться цыплята.
Министр иностранных дел Гальван в сущности неплохой парень, но болтливый от природы, как большинство латиноамериканцев. Два часа и шесть минут он не закрывал рта. Очень быстро я понял, что он рассматривает «инициативе» как идею команданте Кастро. На самом деле, «инициатива» принадлежала президенту Такеру, и когда представился случай, я счел для себя необходимым указать на это.
Марвин пребольно стукнул меня под столом ботинком, едва не поцарапав мне ногу.
Однако министр иностранных дел Гальван будто ничего не слышал и продолжал весело разглагольствовать о возможных визитах Кастро в Вашингтон и Такера – в Гавану как «демонстрирующих всему миру пример мудрости нового руководства Америки». Марвин ничего не говорил, только кивал головой. Ситуация выходила из-под контроля.
Кашлянув, я попробовал втолковать министру иностранных дел, что президент Такер стремится к реальным результатам, ему не нужна показуха, и мы считаем, что обмен не президентами, а послами был бы отличным началом наших новых отношений.
Министр иностранных дел Гальван несколько раз мигнул, вновь раскурил сигару и заметил, что мы, наверное, устали с дороги.
Как только мы оказались в отеле, Марвин сделал мне внушение, что я, мол, лезу не в свои дела. Пришлось выпрямиться во весь рост и проинформировать его, что я прилетел в Гавану по личному распоряжению президента, у которого нет желания быть загнанным в угол по его, Марвина, милости. Марвин удалился писать телеграмму. Я же залез под одеяло, которое оказалось сырым и пахло плесенью. Конечно, на Кубе влажный климат…
