– Я знаю,– важно сказал Сеня.– Как люди.
– Правильно,– обрадовалась Полина и полезла вытирать полки.
Ах ты, господи, да сколько же здесь было сокровищ! И тут в первый раз в жизни она пожалела, что бросила школу. Выучилась бы на библиотекаршу и жила бы до самой смерти при книгах. И ничего не надо. Ничего? Ой, врунья ты, Полина! Врунья! Вот тогда и вспомнился Вася, но было это воспоминание стыдным. «Чего ж я стыжусь? – удивилась Полина.– Он мне муж». А стыд не проходил, она даже вспотела от сковывающей ее неловкости и тихонечко застонала – чего это с ней? Ведь все по закону? У них раньше времени ничего не было, все по правилам. А стыд не проходил…
«Да что я? Своровала у кого что? – не понимала себя Полина.– Все же как положено».
А как оно в жизни положено? И кем это «положено»? Вот и неизвестно. Потому что пришел с работы Петр Алексеевич, удивился Полине и пятнадцать раз (а может, больше?) сказал спасибо.
– Вы не спасибайте,– смущалась Полина,– а садитесь с детями есть.
– И вы с нами,– сказал Петр Алексеевич.– Разделите ужин…
– А что его делить? – затараторила Полина.– Я много наготовила. Чтоб и на завтра.
– Откушайте с нами…– Вежливый он был такой, что просто невозможно отказать. И она села за их стол и вдруг почувствовала себя счастливой оттого, что дети с аппетитом едят, да и он тоже, только ему, видать, вроде неудобно есть левой рукой. И Полина, чтоб проверить, тоже переложила вилку в левую. Медленно, от непривычки подносила ко рту желтые кусочки сала. «Как в кино,– представилось ей.– И хорошо-то как».
Другая бы долго думала. И ведь было над чем. А она уже через неделю, ничтоже сумняшеся, сказала Петру Алексеевичу:
– Нет мне покоя. Я у вас буду жить. А так я ночи не сплю, все думаю, не угорели ли? Вы ж городские, печку топить не можете.
Сказал он ей что-нибудь на это, она теперь не помнит. Или нет? Наверное, нет. Но все равно она бы его слушать не стала. А когда пришла с вещами, Сеня, дурачок, стал кидать в нее кубики. Пока просто ходила – ничего, а пришла с сундучком – обиделся за мать. И ведь пришла домработницей, ни про что другое не думала, а хлопец не поверил. А вскоре побежала в загс к подружке. «Я тебе тогда «Красную Москву» Дарила, а сейчас вот тебе пудреница (из ракушек, крымская, а на стеклышке дерево-стрелочка, кипарис называется, три волнистых линии – море, и белое пятнышко– парус), разведи ты меня». И послала Васе бумажку. Писала и письмо, но порвала. Хотела выразить вот что: извини, Вася, я ошиблась, мне сейчас чужих детей надо ставить на ноги, а главное – мне о тебе вспоминать почему-то стыдно. Сама не пойму: тогда на меня помрачение нашло или сейчас? Вот из-за этого стыда и не послала. Жалко было Васю. Он-то не виноват.
Как уехала из дому к Петру Алексеевичу, то и своих бывших свекров почти не видела. Мать говорила – пошумели. Но так, больше от оскорбления, чем от потери. Ведь это от матери Васи Полина узнала музыкальное такое слово «мезальянс». Говорила та это слово, когда Полина приходила к ним ранней весной мыть окна. Значит, что разошлись, это хорошо? Так нет же, плохо! Вот если б образованный Вася бросил Полину, было бы, по их разумению, правильно. А то, что Полина сама строила, сама и ломала, было и возмутительно, и по-хамски, и черт знает еще как! Свекор разыскал ее в конторе и дрянно обозвал. («Бронхеи очистил»,– как сказал бы Кузьма.) Полина тогда взяла папку – и со всего маху ударила его по щеке. И на следующий день ее уволили. Петр Алексеевич возмутился тогда, хотел идти к начальнику шахты, Полина
отговорила.
– Не надо! Не ходите! Детям лучше будет, если я
буду дома?
– Детям? При чем тут дети! Поля, я вас убедительно прошу не ломать свою жизнь из-за моих детей. 5-не могу принять такой жертвы. Считаю ее бессмысленной. Вам надо работать, учиться…
– Я буду! Буду! – успокаивала его Полина. Та вот все и было тогда…
– Дай бог, дочка, тебе такого мужа, как твой отец! Дай бог! Я ведь счастливая, Мариша, самая счастливая.
– Сейчас таких нет. Папа у нас не от мира се: Знаешь, с такими сейчас счастья не найдешь. Я просто на минуточку себе представила: кого-то из моих знакомых усылают из Москвы… в глушь, от театров, от музеев, от магазинов московских…
– Ну и что?
– Ужас! Я уже не говорю о том, что моя незна! мая родная мама бросает Консерваторию, едет за ни!« По нынешнему времени – это чудо, небывальщина. А потом возникаешь ты. Папино счастье…
– И он мое, Мариша, и он мое счастье…
– Вам надо было нарожать кучу детей, Поля…
– Дурочка! А война? А голод после войны? Он знаешь какой с фронта пришел? Весь дергался.
– Помню…
– Ну вот…
– На Светке это не отразилось.
– Господь с тобой!
– Светка у нас, Поля, не из костей и мяса, она у нас из твердых сплавов.
– Характер такой, Мариша. Папка и хотел, чтоб она была сильная. И правильно. Хорошо ведь, когда человек знает, что ему надо… Вот ты, например…
– Полечка, золотко! Меня ты не трогай. Я тоже знаю, чего хочу, только это трудно заметить. Мои цели маленькие, простенькие… Вот я перебралась в Москву. Потом я, наверное, выйду замуж…
– Обязательно выйдешь!
– А потом… Потом, Поля, что будет потом, ты не знаешь?
– А ты роди…
– Может, рожу, может, не рожу… Но у меня нет далеких перспектив. У меня только ближние. Сегодня, например, я хочу, чтоб было всем весело. Я вообще хочу, чтобы у меня в доме всегда были люди. Чтоб с вокзала, откуда бы ни приезжали, шли ко мне. Знаешь, за что я ненавижу москвичей? За этот их постоянный стон: надоели приезжие!
– Ой, Мариша, их же понять можно. Ты ж посмотри, сколько народу в магазинах. И все периферия. Ее же где-то положить спать надо!
– Пускай спят у меня. Я буду рада. Ведь может же быть, Поля, так, что у человека нет другого таланта, как только бездомным постель стелить?
– Это у тебя-то нет таланта? Ты такая у нас умная!
– Кто это распространяет про меня нелепые слухи?
– Ой, Мариша, ты меня пугаешь!
– Учись у своей младшей дочери никогда ничего не бояться.
– Слава богу, ей не было еще в ее жизни чего бояться… в сорок девятом году рожденная.
– А я?
– Вы с Сеней слабые, Войну пережили детками…
– Сенька меня осуждает?
– Та за что?
– Это ж его любимая тема… Ложные престижные ценности… Москву наводнили бездарности, обладающие пробивной силой. Интеллигенция потеряла свои устои. Он у нас злой, наш Семен.
– Да ты что, Мариша… Он добрый. И тебя он любит. И знаешь, как будет рад, если ты тут счастье свое найдешь.
– Найду, найду, Поля! У меня тут все получается. Наверное, я из тех, у кого она есть, эта самая пробивная сила…
– И чего на себя человек наговаривает!
– Полечка! Я же себя хвалю. Пробивная сила – это прекрасно. Нынче люди-танки в моде. Прутся такие на широких гусеницах, земля трещит.
– Во все времена, Мариша, такие были… Вот мой
бывший свекор… Рабочих с поверхности снимал, чтоб
дом ему выложили. И стоит себе, смотрит на них, как чурка с глазами. Не стыдно! |
– Поля! В порядке бреда. Осталась бы ты со своим Василием, ездила б сейчас в машине. Была бы жена ответственного.
Полина ничего не ответила. Пошла к раковине мыть посуду.
– Молчишь? – Мариша прижалась к ее спине.
–Ты права, Поля. Человеку только человек нужен. И музеями, театрами да теплым сортиром его не заменишь. И даже машиной. А наш папка лучше всех. И ты тоже.
– Ну вот и похвалились,– сказала Полина, ставя в сушилку кофейную чашечку.– Ты скажи, что тебе сделать? Хочешь, накручу домашних котлет? Я у тебя видела и перчик, и чесночок… А лук я теперь в фарш пережариваю, гораздо лучше получается, котлеты нежнее.
«Шестидесятник» Вовочка, ныне редактор газет! Владимир Царев, сел в машину, по обыкновению не поздоровавшись с шофером. Узкий восточный глаз
Умара полоснул по нему из смотрового зеркальца. Царев про себя улыбнулся. Не любит его Умар, все время сравнивает с предшественником («Во хозяин! Во хозяин! Золото – не человек! Алмаз!»). Сравнивает и распаляется от сравнения. Царев знал кратчайшее расстояние к сердцу Умара и, в сущности, мог его преодолеть. В любой момент мог, но не хотел. Отношение к шоферу было звеном в строго продуманной цепи его отношений к людям вообще, и измени он одно, придется менять другое и третье. А зачем? То, как он относится к людям, выверено, продумано, из теории перешло в практику, никогда пока не подводило, так что не дождется Умар, чтоб Царев сел не сзади, а рядом и. первым делом спросил, как здоровье казанской столетней Умаровой бабушки. И предшественника Царева, надо полагать, бабушка не волновала. Но тот играл в демократа. Это был его стиль – быть любимцем народа. Неконструктивный стиль, если не сказать больше. Быть любимцем накладно и для дела, и для самого себя. И бить на это может человек или слабый, или не очень умный. Он, Царев, и сильный, и умный. И если еще раз Умар в сердцах так вот затормозит, надо будет его заменить человеком менее эмоциональным и менее любящим своих престарелых родственников. От резкой остановки Царев чуть не уронил неуклюжий сверток, который держал на коленях. Это был подарок Марише. Грузинская чеканка, авторская штука, красивая и дорогая. Он полагается на вкус Ирины, он у нее безошибочный. Теплое чувство к жене приятно заполнило сердце. Уже скоро двадцать лет, как он гордится женой. Как она искала эту чеканку, как упаковывала ее, как сама отказалась ехать на новоселье, как подставила ему для поцелуя гладкий висок – все было и просто, и умно. Удивительно, как он угадал ее двадцать лет назад как жену. И не ошибся. Злые языки говорили, Что он женился на дочери министра. Забыли небось, что министр через полтора года стал пенсионером, да еще и без особых привилегий: неудачником был этот самый, по расчету выбранный родственник. А они с Ириной продолжали удивляться совершенству своего союза, даже когда многое было не так, как хотелось. У Ирины практически нет недостатков. Даже в ее некрасивости есть обаяние. На нее обращают внимание и теперь, когда ей уже сорок с хвостиком. Тут все дело в индивидуальности человека. Она или есть, или ее нет. Это больше, чем красота. Даже такая, как Маришина. Давно, давно, когда он еще был пятикурсником, он высмотрел среди вновь поступивших глазастую эту казачку. На нее ходили смотреть как на достопримечательность. Потрясающая девочка была. Для первой обложки иллюстрированного журнала. И без этой присущей всем красоткам стервозности. Не ломалась, не кривлялась, носила свое личико скромненько и была любима не только мужской половиной факультета, что естественно, а и женской, что, как правило, редкость. Был момент, ему одному известный, когда подумалось о том, как приятно иметь вот такую обаятельную «первополосную» жену. И он стал заглядывать к ней в общежитие со смутно осознанной целью. Она жила в комнате со второкурсницей Асей, которую он хорошо запомнил по хору, в котором они оба тогда пели. Она в концертах стояла впереди него, и однажды, когда они выступали на каком-то ответственном вечере, а он не знал слов кантаты, пришлось листок со словами пришпиливать к Асиному затылку. Это было не просто, потому что волосы у Аси прямые и тонкие, и заколка скользила, пока кто-то не одолжил ему значок перворазрядника по боксу. При помощи этих двух механизмов листок удалось закрепить. Об этом они вспоминали тогда в общежитии, когда он прикатил к Марише проверять свою неожиданно возникшую мысль. Мысль так и не проверил, а потом появилась Ирина, и все прояснилось. Осталось только странное ощущение благодарности Марише за то, что она в этом неизвестном ей поединке с неизвестной ей женщиной не была ни агрессивной, ни настойчивой. Ведь ей, с ее внешностью, стоило только чуть-чуть… Он-то это знал! Сознавал! В общем, как теперь говорят, победила дружба. Все время, сколько училась Мариша, у них сохранялись добрые отношения. И Ирина к ней относилась хорошо, правда – и в этом опять же проявлялся ее такт – предпочитала не часто встречаться. А он продолжал бывать у них в общежитии, уже работая. И однажды даже брал интервью по случаю запуска первого спутника у мачехи Мариши. Нужно было срочно в номер беседу с рядовой советской
