Вздрагивающая волнообразной крупной нервной дрожью Лета припала лицом к груди вновь обретённого любимого человека, засопела в так нравящиеся ей завитки мокрых волос, обхватила за шею, прижалась всем телом, привычно передавая роднящее тепло, и затихла, а Рой ответно обнял её за плечи, ещё раз тревожно оглянулся на залив, - остроугольного высокого плавника не было – успокоено вздохнул и поцеловал несостоявшуюся пока жену в голову, потом ниже – в шею и тоже затих. Если бы ему ещё совсем недавно кто-нибудь сказал, что он, очертя голову, бросится спасать ценой собственной жизни туземку, он презрительно бы рассмеялся, назвал бы того лжецом и оказался бы таковым сам: вот она, под руками, та туземка, вся в нём. Он не сожалел о случившемся, но всё же не был уверен, что согласился бы на повторение. Его загрубелая душа с глубоко въевшимися наростами эгоизма, привитого трудной жизнью и тяжёлой работой, не готова ещё для постоянной спасительной жертвенности, но готова к ответному добру. Оно оказалось тоже ценой в жизнь, но он ещё в долгу перед туземкой, вернувшей ему жизнь дважды. Да о чём рассуждать? Разве не главное мужское дело – защитить женщину, тем более – жену? Хватит раздумий, он всё же догнал её и пора приступить к тому, что заповедано Богом и Гименеем.
Рой осторожно подбородком, заросшим курчавыми каштановыми волосами, отстранил лицо Леты от груди, ещё раз поразился своеобразной, не скрытой красками красоте, особенно ждущим и согласным на всё глазам, похожим на бездонные впадинки в океане, наклонился и сильно и страстно поцеловал в приоткрытые губы так, что у неё перехватило дыхание, а сердце учащённо и неровно заколотило в его грудь, прося пощады и утоления желания. Неумело приняв поцелуй, не знакомая с проявлениями любви белокожих людей, Лета в сладостном изнеможении еле удерживалась на подгибающихся ногах, и тогда Рой подхватил её, уткнувшуюся носом в его шею, и, осторожно ступая, боясь расплескать переполнявшее обоих счастье, единение, желание, спустился со скалы, унёс дорогую ношу за серую громаду в тень и опустил там на тёплый песок, который и стал для них первой брачной постелью. Хорошо всё же, что Бог, нечаянно взглянув на затерянный в океане островок и на маленькую бухту в нём, отвёл лапу дьявола, понимая, что нет испытания жёстче, чем утрата первой любви, хуже смерти та утрата. Не матроса он пожалел, который и так дважды был отпущен из божественного предбанника, а языческого ангела с душой херувима, зная, что очень скоро быть тому на небесах в печальной свите Афродиты. Потом молодые ещё не раз углубляли и расширяли уютную ямку в песке, пока не заснули в ней в полном изнеможении, только Рой был внизу, а Лета устроилась сверху, положив щеку на волосатую грудь.
Много ли молодым надо отдыха от любви? Совсем скоро оба проснулись совершенно свежими, полными сил и голодными. Но Лета не хотела отпускать поверженного любовью моряка, ей так нравились поцелуи в губы, что она ещё и ещё ненасытно просила, требовала их, и сама дарила без счёта, так что скоро губы их вспухли, и, соединившись в последний раз, они утихли, лёжа на спинах и бездумно наблюдая за плывущими в небе полупрозрачными редкими шатровыми облачками, переполненные нежными словами, которыми не могли обменяться. Короткое, но ёмкое свадебное путешествие с заменой первой брачной ночи на день, можно сказать, закончилось. Они провели его словно Адам и Ева, правда, у тех было всё же преимущество: фиговые листки и съеденное яблоко. Любовь любовью, поцелуи поцелуями, а есть очень хотелось, пора возвращаться туда, где кормили, к родственникам. Рой, приподнявшись, показал на рот, сделал сухое глотательное движение, - как и все мужчины, он был рабом своего желудка, никакая любовь не могла заменить ему кусок мяса – и Лета с сожалением замедленно поднялась и тут же скрючилась, стыдясь своей наготы, не прикрытой красками – для неё, как и для любой женщины, любовь была всем, а условности – ещё важнее. Прагматичный муж рассмеялся, удивляясь нагому кокетству, роднящему её с далёкими привычными женщинами, по-свойски поощрительно и ободряюще хлопнул по попе и, щадя вдруг проявившееся целомудрие и застенчивость у супруги, только что, бесстыдно раскинувшись, отдававшейся сладострастию среди белого дня, зашагал впереди в обход бухты по мелководью, не решившись на обратную переправу по прямой. Он не понимал, этот непутёвый муж, что в любви нет, не может и не должно быть стыда, другое дело в обыденных отношениях, даже дикарке это было понятно.
Молча обойдя бухту, они подобрали скромную свою одежду, опоясались и так же молча, устало, всё в том же порядке – он впереди, она сзади, вышли на тропу и свернули к своей изолированной хижине на берегу. Вживаясь в роль полноправного главы семьи, Рой отослал Лету за едой, а сам упал на обмятое ложе и закрыл глаза, думая, что заснёт сразу, не дождавшись ни жены, ни ужина. Но не тут-то было: усталость ломала сон, наполняя плавающей тяжестью и бессвязными мелькающими отрывками прошлого голову. Тогда он встал, бездумно заходил по пыльной прихижинной площадке и вдруг увидел сквозь приветственно качавшиеся навстречу лёгкому вечернему бризу ветки возвышавшуюся вдали скалу-монумент, отвесно обрывающуюся в море. Ему захотелось пройти к ней, чтобы взглянуть с высоты на привычные водные просторы и постоять под свежим ветерком. Для этого пришлось продираться сквозь цепкие заросли, поминутно сбрасывающие на потную кожу всякую липнущую ползающую нечисть и листья, пока не попал на тропу, выведшую к цели. Когда же встал на плоской вершине и увидел набегавшие на него бесчисленные ряды вспененных волн, показалось, что снова стоит на корабельном мостике, и тот вдруг плавно закачался. Рой вытянул руки, ища опорные поручни, а, не найдя, пошатнулся, вздрогнул, не сразу осознав, что причиной тому была неслышно подошедшая и прислонившаяся к его спине Лета.
Море было пусто. Тщетно он вглядывался, переводя слезящиеся от встречного сумрачного солнца и напрасного напряжения глаза по горизонту, надеясь увидеть хотя бы далёкий парус, хотя бы плывущий мимо, тщетно – морские дороги далеки от ничем не примечательного островка. Что ж, надо жить здесь. Грех жаловаться: кроме трижды спасённой жизни ему подарена и самая преданная женщина. Он обнял за плечи прильнувшую и понимающую его тоску Лету, и они долго стояли так в быстро угасающем южном закате, белый и бронзовая, погружаясь в темноту ночи и теряя различие в цвете, слушая тревожное мерное буханье волн и глядя на щемящее душу мерцанье высоких звёзд, засмотревшихся на пару и прекративших на время свои небесные побегушки.
И снова пришло утро. Рой открыл глаза первым, Лета лежала рядом, уютно умостив голову в изгибе его локтя. Калейдоскопом рябило сквозь кусты невысоко ещё поднявшееся затуманенное солнце, а над самой головой, сидя на боковой жердине хижины, верещал, свистел, цокал, шипел, хохотал и бормотал большой белый попугай с пурпурными щеками, голубыми крыльями, зелёными бусинками глаз, жёлто-прежёлтым клювом, загнутым как у араба нос, и светло-коричневыми цепкими лапами с длинными блестящими когтями. Рой сразу же узнал птицу, сидевшую когда-то на плече Леты. Приревновав к белокожему нахалу, она улетела, но соскучилась и, смирившись с новой привязанностью девушки, вернулась, о чём и сообщала громко и настойчиво.
- Замолчи, дурак, - тихо прикрикнул на него Рой, храня сладкий утренний сон общей подруги.
Попугай озадаченно склонил голову, разглядывая одним глазом грубияна, и ответил тем же:
- Дур-р-рак-к!
Опешивший от неожиданности Рой не нашёл ничего лучшего, как использовать контратакующую лексику рыбных торговок:
- Сам дурак!
Обрадовавшийся возможности пополнить словарный запас вдвое, попугай тут же вернул ответ:
- Сам дур-р-рак-к!
Давно притворявшаяся сонной Лета не выдержала и фыркнула в локтевую тёплую ямку мужа, радуясь, что два дорогих для неё существа нашли общий язык.
- Ах, так! Заговор! – закричал оскорблённый, попытался схватить дерзкого передразнивателя, но тот улетел, и ничего не оставалось, как выместить досаду и унижение на оставшейся в западне. Нещадно щекоча её так, что она, хохоча и извиваясь, пружиной вылетела с постели и, отбежав в безопасный угол, принимала в склонённое ухо тревожные соболезнования и укоризненный выговор за необдуманный выбор друзей от тут же слетевшего к ней на плечо пернатого говоруна.
Потом они вдвоём слетали в общественную харчевню, принесли опостылевшее несолёное мясо, какие-то горько-кисло-сладкие мохнатые фрукты, вяжущие во рту, и большой кокосовый орех, и все трое, дружно накормившись, осоловело поглядывали друг не друга, ожидая инициативы от соседа. Рою ещё вчера, перед самым сном захотелось вновь побывать в заливе, как преступнику или жертве, соединившихся в нём вместе, рассмотреть злополучное место, вспомнить и, может быть, понять как всё случилось, и он, встав, предложил:
