— Э, нет, не на станцию мы пойдем, — решительно заявил Миша, и, выйдя из ворот, потянул С. в противоположную сторону. — Идемте, идемте, проверим, какие мы с вами мужики, — настойчиво и возбужденно повторял он. — Пошли пульки половим. Вы старик, а я еврей — ну, мужики мы или нет? Мне это теперь особенно знать надо. Испытаем свое мужество, вы же сами просились.
— Нет, Миша, — ответил писатель, упираясь. — Вы уж без меня. А я — у меня насчет пулек особых сомнений нет, никогда я их не боялся и теперь не боюсь, а вернее сказать, не их я боюсь, вот что.
— Э! — воскликнул Миша насмешливо и остановился. — Да вы, видно, вчера за ужином старого хрыча всерьез испугались? Какая это вожжа ему под хвост попала? Вы чего, боевую славу с ним не поделили, или что?
Писателю стало невыносимо обидно и горько. Вот он сейчас уедет, сбежит, и не только этот Миша сохранит о нем память как о выжившем из ума запутавшемся старикашке, но и вообще никогда никто не узнает, чем грозил ему Беляков, а если и узнает, то, не видавши Белякова, не поверит серьезности этой угрозы. Так оно все и останется, как задумал Беляков, так и уйдет в историю… И он быстро, не вдаваясь в подробности и не глядя на переминающегося с ноги на ногу Мишу, рассказал ему суть разговора в беляковском номере.
— Ого-го! — расхохотался Миша. — Ну, гиена старая, какой роскошный проект! Вот это я понимаю, забота о посмертной славе! А? И ведь, гляди, исполнит!
— Вам смешно? — недоуменно спросил писатель.
— Вот изобрел, так изобрел! — продолжал восхищаться Миша. — А впрочем, ерунда все это, С., ей-богу ерунда. Ну, какое это имеет значение? Для кого? Сами подумайте. Кто в этом будет разбираться? Ей-богу, плюньте.
— Плюньте…
— Вы лучше слушайте, я скоро уеду!
На душе у писателя было так пусто и скучно, что он даже не спросил, куда. Стоял, держа в руке чемодан, и бездумно смотрел на Мишу. Какое это имеет значение? Для кого? Кто в этом будет разбираться?
— Да спросите же, куда? Я тут только вам одному и говорю, а вы…
— Куда?
— Я уеду в государство Израиль, — с расстановкой произнес Миша и выжидательно посмотрел на писателя.
— А… В командировку?
— Да вы что, С., совсем? В какую командировку? В Израиль я уеду, в Израиль!
— Не в командировку… В Израиль, да… Туристом, верно…
— Да вы слышали такое слово — Из-ра-иль? Кто туда туристом ездит?!
— Да, да, конечно… простите… Так зачем вы туда едете?
— С., я туда уеду навсегда! Жить туда уеду! Вернусь к себе на родину…
— К себе на родину? Это как же? — недоуменно переспросил писатель. — Вы разве не здесь родились?
— Э, толковать с вами. Короче, к себе еду, ясно? — Миша снова потянул писателя за собой. — И под пулями мне освежиться необходимо. Я ведь там солдатом буду. И вам не повредит — вон как вы скисли.
— Да, Израиль, конечно, — машинально говорил С., невольно тащась за молодым человеком. — Отчаянной смелости воины и высокопроизводительные сельскохозяйственные коммуны… — услышав свои последние слова, он словно бы очнулся, смутился и поспешно прибавил: — Уедете туда жить? Вот и отлично, Миша! Очень хорошо, я рад!
— Скатертью дорога, то есть? — подозрительно оглянулся Миша.
— Нет, я рад за вас. Вам там лучше будет, раз вы здесь чувствуете себя не на своем месте. Вот и езжайте, и слава богу. Чего там, я бы и сам не прочь вернуться на родину…
— Ну, не смешной ли вы человек, — усмехнулся Миша, не обращая внимания на бессмысленную последнюю фразу С. и по-прежнему тяня его за руку. — Я еще только вызов оттуда получил, а вы «езжайте»! Как будто отправиться в Израиль — это сел и поехал. Нет, мне предстоит за это бороться, жестоко бороться со всем этим вашим… устройством.
Писателю совсем не хотелось обсуждать теперь с Мишей это устройство. Ему хотелось одного: чтобы тот отпустил его, не обидевшись. Он уже сильно устал, так как молодому человеку не пришло в голову забрать у него чемодан.
— Вот видите? — просительно сказал он. — Вам на эту борьбу понадобятся все ваши силы. Так зачем же вам эти глупые проверки? Не с пулями вам сражаться придется, а совсем с другим, гораздо хуже, и вы не отступите, как теперь отступаю я. Правда же?
— А вы все о своем! Ну, и застращал он вас, — фыркнул Миша, продолжая тянуть С. за руку.
Вдруг он остановился и бросил руку писателя:
— Знаете что? У меня идея. К черту пульки!
— Конечно, Миша, конечно, совсем не нужно, — поспешно согласился С.
— Пошли назад, быстро, ну!
Миша круто развернулся и потянул писателя назад.
— Сейчас сделаем проверку огнем более реалистического рода! Беляков, наверное, уже в столовой!
— Нет, нет, Миша, я туда не вернусь… Я на станцию…
— Ладно, идите себе потихоньку. А у ворот подождите меня. Принесу вам вашу книжку. Из зубов вырву и принесу, вот не я буду.
— Не надо, Миша. Вы ведь и сами его боитесь. Вспомните, как вчера, за ужином, когда я просил вас подтвердить…
— То вчера, а то сегодня…
— И ничего ведь это не изменит… Ну, даже и будет у меня книжка, и что…
— Да где же не изменит! — перебил писателя Миша, как обычно, не слушая. — Мне вон что предстоит, а я, по-вашему, даже этого не смогу? Все теперь изменилось. Смогу, теперь смогу! Отличная разминка. Вырву и принесу, — крикнул он, убегая.
С. пошел в сторону станции, думая, что Миши он, скорее всего, больше уже не увидит. Не справиться ему с Беляковым, а признаться будет стыдно.
Писателю, может быть, и грустно было немного от этого, и любопытно, наверное, было бы узнать, добьется ли молодой человек выезда в свой Израиль, который он так забавно назвал «своей родиной», и как он приживется, такой нервозный, изнеженный, не приученный к тяжелой работе, в этой агрессивной стране солдат и пионеров… Но все эти ощущения были подернуты тоскливой пеленой потери и потерянности, и С. стремился домой, домой, в свой безопасный угол, проклиная себя, что его покинул.
У ворот домтворческой дачи он лишь слегка замедлил шаг, но не остановился, хотя и заметил краем глаза, что там что-то происходит. Кто-то громко, но неразборчиво кричал по телефону, из служебного выхода выскочила подавальщица Зина и бросилась в подсобку. За распахнутыми окнами террасы обитатели не сидели, а толпились у одного конца стола. Неужели Миша устроил-таки Белякову скандал, смутно полюбопытствовал писатель. Или, скорее, Беляков Мише? Но проверять не стал, чувствуя, что для него это все равно, и пошел дальше. Домой, домой!
Уже видна была станция электрички, уже писатель чувствовал себя почти в безопасности, как вдруг позади раздалось:
— С., стойте!
Миша.
Писатель устало остановился. Опять разговоры, объяснения, неловкость… Зачем это он…
— Вот, держите!
Писатель обернулся. Запыхавшийся Миша подбегал к нему, держа в вытянутой руке книжку.
— Что там творится! Что творится! — крикнул Миша и сунул книжку писателю.
— Какой вы молодец, Миша… Вот не ожидал… — С. поставил чемодан наземь и поспешно распахнул пальто, чтобы спрятать книжку во внутренний карман.
Миша только досадливо махнул рукой:
— Да где молодец… Беляков-то…
— Как же вам удалось?
Вот она и у сердца, книжка, но радости не было, только желание скорее распрощаться.
— Беляков-то!
— Что Беляков?
— Копыта откинул!
— Что вы говорите, Миша? — недоуменно переспросил С.
— Что слышите! Беляков сыграл в ящик!
— Миша, — с горечью проговорил писатель, — это скверная шутка.
— Да какая шутка? Говорю вам, безболезненно скончался во сне! Кондратий его хватил!
— Умер?!
— Умер, умер, неживой стал!
— Умер…
— И никакой мне разминки не досталось. Никакого испытания огнем. Просто вошел да и взял с ночного столика. А он лежит под простынкой и ни гу-гу. А я-то пыжился, с духом собирался… вот так со мной всегда!
Беляков умер… Иваша Беляков…
— Старуха говорит, он еще с вечера нехорош был, на давление жаловался…
— Иваша Беляков умер…
— Да вы чего, С.? Вам радоваться надо, чего вы… И уезжать теперь незачем…
Но и оставаться было незачем.
* * *
Дома С. сразу же сел писать. Он начал со своего приезда в дом творчества, записал свою встречу с Беляковым за первым ужином, затем за вторым, а затем и весь разговор в беляковской комнате, передал как можно точнее все слова, и его и свои. А там, в процессе писания, начали вспоминаться разные эпизоды, связанные с молодым Иваном, кем он был и что делал, как он был смел и удал, и как ухаживал за Лизкой-перепиской, и как относился к нему, С., и что они вместе прошли, а там вспомнилось ему, как и почему они разошлись, а там…
Вспоминалось, как он вообще начал писать — это потянуло за собой разные важные для него моменты из ранней юности, потом и из детства. Вспоминалось недостоверно, сквозь сон многократных прежних вспоминаний, но писателя, увлеченного непрерывностью самого процесса, это уже не смущало.
