— Скажи что-нибудь, — попросила она.
— Что сказать?
— Что-нибудь.
Она похожа на Грету, подумал он. Но что ей сказать, в голову не приходило. Да и вообще он не любил много разговаривать. Элизабет подумала: опять я. Дети, те ухитрялись после какой-нибудь ссоры по два дня не проронить ни слова, покойный муж — тоже. А она такого напряжения не выдерживала. У бабушки схлопочешь, бывало, по мягкому месту — и порядок.
Как тихо стало, прямо страшно от такой тишины. Подобные мысли начали у нее появляться, когда разъехались дети. Сын все время хотел съездить вместе с ней в Чехословакию. И не понимал, почему она боится такой поездки.
— Расскажи мне про твою жену.
— А чего про нее рассказывать?
— Она была красивая?
— Да.
Элизабет очень хотелось услышать от него, что и она тоже красивая. Пусть даже это неправда, все равно услышать было бы приятно.
— Ты очень ее любил?
- Да.
— А она?
— Она была добрая женщина.
И снова Элизабет почувствовала в нем какое-то внутреннее сопротивление. Здесь было что-то заповедное, чего никому трогать не дозволялось. Но тогда стоит ли ехать с ним в чужой город, в тот дом и тот сад, где каждый кустик рассказывает о другой, которая для Якоба совсем не другая, а другая только для нее, Элизабет Бош, переселенки.
— Мы тоже всегда хотели иметь детей, — вдруг заговорил он, — но когда на город начали падать бомбы, каждую ночь, и весь город горел, тогда мы даже порадовались, что у нас нет детей. — И потом, словно догадавшись, о чем думает женщина, он сказал: — Во мне все заглохло. А совсем без радости человек просто не может жить.
Вот это она вполне могла понять. Ей захотелось сказать Якобу что-нибудь ласковое, но она не знала, что именно. И провела пальцами по его лбу, по его губам, по его изувеченной руке. А он сидел неподвижно, боясь, что это может кончиться так же внезапно, как и началось.
В половине одиннадцатого отправились на пропускной пункт. У самого перехода Якоб сказал:
— Я сейчас вернусь.
Женщина схватила Якоба за руку, словно боясь, что его у нее отнимут. Все еще лил дождь. Элизабет зашла в подъезд. Ее знобило.
Когда прошел час, а Ален так и не вернулся, она решила, что с ним что-то случилось. Она хотела подойти к пограничникам, но духу не хватило, хотя, конечно же, ей бы ничего плохого не сделали,
«Ведите себя разумно, гражданочка».
Она больше не желала вести себя разумно. Она всю жизнь была разумной. А теперь она хотела быть такой, про которую люди говорят: ненормальная или неразумная. «Во мне все заглохло, а совсем без радости человек не может жить».
«У меня есть мои дети, у меня есть мои дети, у меня есть мои дети».
Она без устали повторяла эти слова так, будто они могли прибавить ей силы, и при этом сделала удивительное открытие: дети теперь не так уж много для нее и значат, меньше во всяком случае, чем этот мужчина, который куда-то запропастился и больше не приходит. Она почувствовала слабость в ногах и оперлась на выступ в стене.
И вдруг перед ней возник Якоб Ален.
— Пошли домой, — сказал он.
Они начали искать дорогу и тут только поняли, что дома-то у них нет. Трамваи уже не ходили. Пробовали остановить такси, раз, другой, третий. Такси не останавливались. Два часа они брели по пустынным улицам. Над городом они слышали все крепнущий рокот ночного самолета. И хотя они никого и ничего больше не встретили, она по-прежнему испытывала страх, ей хотелось сесть на край тротуара и никуда больше не ходить. Пусть наступит день, а за ним ночь, а за ночью опять день.
— Мы скоро будем на месте, — сказал Якоб Ален. Он стоял под дуговым фонарем и отыскивал на карте улицу.
И тут Элизабет поняла, что такая жизнь не по ней. Может, виной всему была ночь, чувство заброшенности, страх неизвестности. А ведь было время, когда она жила, не ведая сомнений: дети, деревня, работа. Может, именно эта ночь и определила ее дальнейшую судьбу. Едва они переступили порог чужой квартиры, про которую Якоб сказал: «Пойдем домой», Элизабет начала плакать и все плакала и не могла успокоиться.
Ален растерянно гладил ее по лицу и приговаривал:
— Ничего, ничего, все образуется, все образуется.
Элизабет судорожно прижалась к нему, словно именно он мог защитить ее от неизвестности.
Потом, когда Якоб уже спал, Элизабет, так и не сомкнувшая глаз, ощупью нашла его руку и подумала, что было бы хорошо, чтобы он всегда был рядом и чтобы утром просыпаться возле него.
Еще она подумала, что весной даже у них в деревне трава зеленеет, в нее можно зарыть лицо, можно жевать кислицу и вдыхать аромат луговых цветов. Только потом зола с комбината покроет все тусклым и желтым налетом.
Ален уплатил хозяйке за неделю вперед, но они провели в снятой им комнате только еще один день, съездили на электричке к одному из озер, пообедали в маленьком ресторанчике, ели гуляш, пили пиво, гуляли по берегу, присели ненадолго, пошли дальше, почти не разговаривая. Хотя Якоб собирался расставить все точки над «i». Лишь вечером, когда Элизабет провожала его к пограничному переходу, он сказал: «Сейчас многие приезжают. — И поскольку Элизабет промолчала, он добавил: — Сейчас это гораздо проще».
Все время Элизабет боялась, что Якоб заговорит об этом. Где ему понять, думала она, он сам себе голова.
— Могу и я переехать в деревню, — сказал он, — здесь ли, там ли, все едино. Главное, чтоб мы были вместе.
Она заметила, что ему было не так легко произнести последние слова. Сомнений нет, он сам себя обманывает. Продать дом на берегу реки, навсегда покинуть корабли, гавань. Нет, добром это не кончится, рано или поздно он упрекнет ее в том, что несчастен. Такое ему не осилить, все сразу не осилить. Она, пожалуй, смогла бы, у нее такое всегда получалось. Пусть даже ему дадут много денег за свой дом у реки — счастья на них не купишь. Ни там, ни здесь. Он и дня не прожил в деревне, как уже сцепился с бургомистром и с хозяином ресторана. А дальше будет еще хуже.
— Куда торопиться-то, — сказала она.
А он подумал: потом, потом, все всегда откладывается на потом.
— Когда мы умрем, оно, конечно, будет лучше.
Она не ответила, а только держала его за искалеченную руку. И Якоб вдруг ни с того ни с сего припустил бегом, как тогда, по дороге от пруда к деревне, когда она спросила его про жену.
— Не понимаю я ничего, — сказал он.
Мужчина уже миновал пограничный контроль и оглянулся еще раз, напоследок. И тогда женщина не могла удержаться, помахала и выкрикнула ему вдогонку:
— Я приеду, вот увидишь, я приеду.
И заметила у него на лице недоверчивую улыбку.
Через несколько часов Элизабет уже ехала к себе в деревню. Ей было грустно, но в то же время весело и как-то вольготно. Но эта ее новая воля означала для нее новый плен. Если до сих пор она была убеждена, будто достаточно уже поразмышляла обо всем важном и значительном в своей жизни, то теперь вдруг обнаружила, что в ней живут мечты, о существовании которых она до сих пор почти не подозревала. Она не переставала удивляться, как это в последнюю минуту, когда Якоб уже ни на что не надеялся, дала ему такое обещание. Пусть не обещание, но уж во всяком случае вселила в него надежду. Не надо мне было так говорить, думала женщина. А потом снова принималась уговаривать себя, что муж ничем не помешает детям, а дети — мужу. Гамбург — там, деревня — здесь, все это не так уж непреодолимо. Люди хотят мира, они достаточно хлебнули лиха. Зайдя в мыслях так далеко, Элизабет уже начала делить свое скромное хозяйство. Кресло, что перед окном, она возьмет, белье постельное тоже, и шкафчик с принадлежностями для шитья, и старые часы, они так мирно тикают. Кушетка пусть останется Маше, и телевизор, и вообще все остальное. Ханс уже стал на ноги, и сам хорошо зарабатывает. Альбом она, разумеется, тоже возьмет, там фотографии мужа, детей, маленького Пабло.
Поезд остановился на перегоне. Стояла глубокая ночь, где-то вдали мерцал слабый свет. Элизабет вспомнила Берлин и Якоба, когда он сказал ей: «Пошли домой» — и как они брели по незнакомым улицам под дождем, и как ей хотелось сесть на тротуар. Домой. Было время, когда она считала, что дом — это маленькое селение среди невысоких богемских гор. Первые недели после войны домом стала проселочная дорога, потом родная деревня ее мужа, потом чужая комната в одном из задних дворов Берлина. И еще, и еще. Она вдруг перестала понимать, где, собственно, ее настоящий дом.
К утру Элизабет добралась до своей квартиры. Она слишком намучилась, чтобы есть либо умываться с дороги, И проспала до середины дня.
Однажды к Элизабет заявилась незнакомая молодая женщина. Она назвалась Беттиной Хербот, просила извинить за бесцеремонное вторжение, но она просто не знает, к кому ей еще обратиться. Элизабет никак не могла понять, к чему она клонит, однако пригласила женщину войти и сесть. Женщина спросила, можно ли здесь курить, зажгла сигарету, не дожидаясь разрешения, и руки у нее при этом дрожали. Ее нервное возбуждение передалось Элизабет. Она предложила сварить кофе, чтобы хоть что-то сказать и что-то сделать
