Спотыкаясь, мы вышли на улицу. Хэн Цзи распевал красивые песни, разносившиеся далеко в ночи, но не вызывавшие у людей в домах единодушного одобрения. Совсем близко от моей головы пролетела кухонная посуда. Однако вскоре мы пришли в открытую местность с деревьями, кустарниками и оградами. Дороги развезло (как и у нас).
Тут я должен высказать одно наблюдение, которое сделал, глядя наружу еще из железной трубы: Красная Тарелковая провинция была прямо-таки покрыта слоем невыразимо отвратительных маленьких дощатых сарайчиков, стоявших посередине чего-то, что с трудом можно было бы назвать садами. В этих так называемых садах вокруг сараев громоздилась всякая нечеловеческого вида рухлядь. Очень толстые люди с похожими на червяков детьми и собаками, похожими на диванные валики, крутились между будками или скребли какими-то загадочными приборами траву. Да-чжа, объяснил мне Хэн Цзи. Вот как, оказывается, называются эти сараи и сады. Они являются гордостью ос-си.
— Однако, тсс, — сказал он. — Обычно они здесь на ночь не остаются, но кто их знает…
Некоторое время мы крались между «да-чжа». Было ужасно темно, и я много раз попадал ногами в грязные ямы, но Хэн Цзи с уверенностью сомнамбулы вел меня вперед и привел-таки к крепкого вида и большей размером, чем все остальные «да-чжа», в которую мы проникли через окно.
Мы улеглись.
Поскольку меня интересовали взаимосвязи в истории стран большеносых, я стал всячески расспрашивать Хэн Цзи. Так мне удалось узнать, что во времена Красной провинции и героя Хо Нэйге не разрешалось выезжать за пределы страны по собственному желанию. Лишь однажды Хэн Цзи было позволено съездить в Черную провинцию.
— И что же? — спросил я.
— Там даже трава зеленее, — пробурчал Хэн Цзи.
К сожалению, он там услышал тот самый анекдот, который и привел его потом в тюрьму. Ты, конечно, спросишь, что это такое: анекдот. У нас ничего подобного нет. Анекдоты, это короткие рассказы, которые большеносые считают смешными. Они известны в трех видах: они комментируют или политические обстоятельства, или половую жизнь, или всеобщие неприятности. Насколько мне удалось понять, в основе их почти всегда лежит злорадство, проливающее яркий свет на душевную структуру большеносых. Анекдоты рассказываются повсюду, избежать их не удастся; самыми опасными являются так называемые «остряки», которые пристают к тебе, чтобы рассказать якобы новейший анекдот, хочешь ты его слушать или нет.
В Красной провинции, заметил Хэн Цзи, ходили анекдоты про высших. Поскольку высказывать неподобающим образом свое мнение о начальниках было весьма опасно, анекдоты были единственной возможностью дать волю своему негодованию. Само собой разумеется, подобные анекдоты были запрещены и не должны были попасть в уши упомянутым надсмотрщикам. Рассказывали ли сами надсмотрщики в свою очередь анекдоты, не предназначавшиеся для ушей надсмотрщиков за надсмотрщиками, Хэн Цзи известно не было. Он полагал: скорее всего нет. Герой Хо Нэйге не рассказывал анекдотов, сказал Хэн Цзи. В это я охотно верю. Насколько я могу судить по его портретам, которые мне удалось увидеть, в его случае речь шла о мизантропе с перекошенным от злобы лицом, похожего на старательного ученика, который однако ничего не добился и досадует на гениального лентяя, сидящего рядом с ним на одной парте.
О Хо Нэйге рассказывали одну короткую смехо-историю, которую Хэн Цзи услышал в Черной провинции и на свою беду пересказал в Красной:
Как при случае поступают все владыки — и у нас с тобой, утверждают, происходит то же самое, — Хо Нэйге переоделся, наклеил делающую его неузнаваемым бороду и отправился бродить по столице, чтобы выяснить, что в действительности думают о нем подданные. В одной из харчевен он встретил одного человека и спросил его: «Скажи-ка, что ты думаешь о Хо Нэйге?» Спрошенный испугался, оглянулся вокруг, вытащил переодетого Хо Нэйге наружу, еще раз оглянулся, затолкал его в укромный уголок между домами, в испуге убедился, что его никто не сможет услышать, и прошептал: «Я считаю его не таким уж и плохим».
Едва вернувшись из Черной провинции, Хэн Цзи тут же рассказал эту короткую смехо-историю своему лучшему другу. Своему якобы лучшему другу.
На следующий день его забрали ищейки Хо Нэйге, и все последующие годы он провел в заключении.
— Можешь ли ты понять, — сказал мне Хэн Цзи, — что в стране, где нельзя доверять своему лучшему другу, душа издыхает. Посмотри, как они бродят вокруг, эти издохшие души. Потому что уже ничего нельзя сделать. Может быть, будущее за молодежью, которая придет вслед за нами — но пока она подрастет, мир погибнет. Спокойной ночи.
И мы заснули. Когда меня разбудило чириканье птиц, Хэн Цзи уже куда-то исчез. А с ним, к сожалению, и остаток моих денег. Он оставил мне лишь голубую банкноту небольшой стоимости. Обязан ли я этим оставшейся в живых частичке его «издохшей» души?
Можешь себе представить, как я испугался, как я разозлился — в том числе и на самого себя — что вчера в харчевне не спрятал от Хэн Цзи то небольшое количество денег, которым я еще тогда располагал, как я проклинал его и весь свет, включая солнце, луну, воздух и интригана канцлера Ля Ду-цзи, но после того, как я в гневе пару раз бросился головой на стену, я осознал, что такого рода недостойное поведение не подобает конфуцианцу, даже если этого никто не видит. Я успокоился и стал обдумывать свое положение.
Не скрываю, что моему успокоению способствовало то обстоятельство, что та стена «да-чжа», на которую я бросался, на четвертый раз поддалась, я пробил головой дыру и застрял в ней. Снаружи сидела кошка и смотрела на меня. Я не допускаю, что ошибся: именно кошка не одобрила мой бессмысленный гнев. Она покачала головой, еще раз глянула, как комично выглядит моя засунутая в дырку голова, и шмыгнула через ограду.
Тогда я осторожно вытащил голову из зубчатой дыры, еще раз посмотрел на оставшуюся голубую банкноту, собрал свои пожитки и тоже шмыгнул — правда не так элегантно, как кошка — через ограду на улицу.
Вот уже несколько дней у меня опять есть крыша над головой, и к тому же, как мне кажется, я очень многое успел. У меня есть еда и питье, и я знакомлюсь с миром, который для меня совершенно нов. Правда, я не выпускаю при этом из виду свою главную цель — выяснить, когда будут разрушены благодатным солнцем Его Императорского Величества черные происки злокозненного канцлера Ля Ду-цзи. Только выдержавший государственный экзамен господин Ши-ми мог бы мне помочь в этом или указать путь к моей цели, но он вернется в Либицзин лишь через некоторое время. Но когда? Если бы я это знал.
После той ночи на «да-чжа» с фальшивым другом Хэн Цзи я на всякий случай еще раз сходил к Дворцу Учености и оставил у привратника письмо, написанное языком и значками большеносых.
Поскольку, как я узнал, здесь было много выдержавших государственный экзамен ученых с. фамилией Ши-ми, которые во Дворце Учености в Либицзине распространяют свою мудрость среди (надеюсь, переимчивых) учеников, то я снаружи на конверте написал следующее: «Утренней заре науки, выдержавшему государственный экзамен сиятельному господину Ши-ми, а именно тому из носителей сверкающего имени Ши-ми, который знает недостойного червя тао-дая, просьба вручить это письмо».
Заспанный привратник посмотрел на меня одним глазом (второй его глаз в это время продолжал спать) и сказал:
— Будет сделано.
У меня было мало надежды, что это письмо дойдет до господина Ши-ми, но я не хотел упускать ни малейшей возможности. В этот день город Либицзин слегка оживился. Открылись магазины, вокруг сновали люди. Наконец наступила прекрасная погода, но мое настроение, как и следовало ожидать, было мрачным. Гнев на фальшивого друга Хэн Цзи сменился глубокой печалью. Разве не он сам говорил об «издохших душах»? Почти полстолетия безобразноликий Хо Нэйге или его предшественники и сообщники лишали радости жителей Красной провинции. Радость считалась подозрительной. Смеяться можно было только по разрешению свыше. Выражать радость дозволялось только по поводу Красных Знамен, прогресса, угрюмого лица Хо Нэйге и бороды Ка Ма'са. В своей собственной стране они были как заключенные. Они были загнаны в свои ужасные четырехугольные дома и вдыхали там запах инкубатора.[27]
Все прекрасное запрещалось под угрозой наказания. Можно ли их осуждать? Они же не виноваты, что не знают, что такое «прекрасно». Что у них искалеченные души, проступающие сквозь их лица, и даже их ноги вынуждены спотыкаться. Постепенно меня охватила иная ярость: не ярость против бедного, хотя и неверного Хэн Цзи, которому я между тем искренне желаю удачи с украденными у меня деньгами, а против Хо Нэйге и ужасного Ка Ма'са. Существует ли более преступное, убивающее души учение чем то, которое придумали Ка Ма'с и Лэй Нин? Думаю, нет. Во всяком случае такое, которое можно было бы воплотить в жизнь? Все ли понимали, что под небесами всерьез распространяется глупость: «необходимо заставить массы быть счастливыми»? Среди всех проявлений слабоумия, которые выказывает или, лучше сказать, излучает большеносость в своем ослеплении прогрессом, учение Ка Ма'са и Лэй Нина представляются мне самым слабоумным. (Всерьез его принимали только те — как меня уверяли — кто не собирался жить под его господством. И если подумать, что сделали с ос-си Хо Нэйге и его сообщники, то можно согласиться с Хэн Цзи, неоднократно повторявший, когда о том заходила речь: «наконец-то сдохший Хо Нэйге».)
