Так я и жила. Весь день в поисках, вечером дома. Ни сил оглянуться вокруг, ни времени подумать о будущем. Наскоро поужинав, я хотела одного — рухнуть на свою подстилку. К сожалению, инцидент с зеркальцем сильно подпортил мои отношения с Фердинандом; я физически ощущала растущее напряжение. С тех пор как Изабель все дни проводила дома, лишив его свободы одиночества, он, кажется, только и ждал минуты, чтобы взяться за меня. Дело уже не ограничивалось брюзжанием или придирками по поводу приносимых в дом денег и еды. К этому я давно привыкла. Его новые выходки отличались особой злобностью и изощренностью. Я сделалась его единственной отдушиной, местом, куда он мог бежать от Изабель, а так как ничего, кроме презрения, он ко мне не испытывал и само мое присутствие было для него невыносимым, он изобретал всевозможные способы максимально осложнить мне жизнь. Он гнобил меня, как мог, кусал исподтишка. Раньше я знала, чего от него ожидать, а теперь чувствовала свою полную беспомощность.
Ты меня хорошо знаешь. Тебе известно, какие мечты и страхи, бури и тайные желания дремлют в этом теле. Они никуда не исчезают, даже в таком богом проклятом месте. Другое дело, что поводов для сладких грез здесь не много — на улицах не до эротических мечтаний, тут держи ухо востро, — но ведь случаются минуты, когда ты предоставлена самой себе, например по ночам, когда мир погружен в темноту, и тогда ты невольно начинаешь воображать себя в разных ситуациях. Сознаюсь, мои ночи тянулись тоскливо. Иногда я сходила с ума от всяких мыслей. Меня изводила боль внутри, сжигающая, мучительная, и с этим я ничего не могла поделать. Видит бог, я старалась взять себя в руки, но иногда боль становилась непереносимой, кажется, сейчас сердце разорвется. Я закрывала глаза и говорила себе «спи», а в мозгу проносились картины прошедшего дня, кошмары, мертвые тела, а в висках пульсировали последние оскорбления Фердинанда, — какой уж тут сон! Оставалось только мастурбировать. Извини за прямоту, но я предпочитаю называть вещи своими именами. Все мы время от времени прибегаем к этой разрядке, у меня же не было иного выхода. Я начинала почти бессознательно себя трогать, воображая, что эти руки принадлежат кому-то другому, я оглаживала живот, ласкала внутреннюю поверхность бедер, сжимала ягодицы, погружала пальцы в мягкие складки. Нас было двое, заключивших друг друга в объятья. Я, разумеется, понимала, что втягиваю себя в жалкую игру, но мое тело отзывалось на эти маленькие хитрости, и вот уже я чувствовала влажность между ног. Мой средний палец довершал дело, и, когда все заканчивалось, по жилам растекалась сладкая истома, тяжелели веки, и я наконец погружалась в забытье.
Вот и ладно. Однако проблема заключалась в том, что мы все находились в одной комнате, поэтому следовало держать рот на замке, я же пару раз не сдержалась, позволив себе то ли глубокий вздох, то ли короткий всхлип. Как выяснилось, у Фердинанда по ночам ушки на макушке, а так как мозги у него повернуты в одну сторону, он быстро сообразил, чем я занимаюсь. Его выпады приобрели ярко выраженный сексуальный оттенок, а шутки сделались еще вульгарнее. То он называл меня грязной шлюхой, то говорил, что ни один мужчина не притронется к такой фригидной кукле; то, что он противоречил сам себе, его, похоже, не смущало, главное — стрелять из всех орудий, не давая мне передышки. Подлость, конечно. Я знала, что это плохо для нас кончится. В его голове поселилась грязная мыслишка, и вытравить ее оттуда было уже невозможно. Он явно собирался с силами, готовился к решающим действиям, я видела, что с каждым днем он становится все смелее, все увереннее и готов привести в исполнение задуманное. Однажды я уже была в шаге от больших неприятностей, когда на меня набросился «таможенник» на Малдунском бульваре, но там было открытое место, и мне удалось убежать. Тут совсем другая история. В этой тесной квартирке я чувствовала себя как в мышеловке. Хоть всю ночь не спи…
Стояло лето, уже не помню, какой месяц. Дикая жара, кровь закипает, ночью нечем дышать. Даже после захода солнца горячий воздух висел тяжелым облаком, пропитанным омерзительными испарениями. В одну из таких ночей Фердинанд предпринял попытку: он подполз на четвереньках к моей постели со всеми мерами предосторожности. Уж не знаю почему, но стоило ему прикоснуться ко мне, как весь мой страх куда-то улетучился. Я изображала спящую и решала, то ли сопротивляться, то ли закричать во весь голос. Но вдруг я поняла, что не надо ни того ни другого. Фердинанд положил руку мне на грудь и издал мелкий смешок, такой раболепно униженный, какой может издать только живой труп, и в это мгновение я поняла, что я сделаю. Поняла с невероятной ясностью. Я не сопротивлялась, не кричала, я вообще никак не реагировала, словно это была не я. Все стало неважным, решительно все, кроме уверенности в том, что сейчас произойдет. В тот момент, когда Фердинанд ко мне прикоснулся, я поняла, что убью его. Эта уверенность была такой всеобъемлющей, такой мощной, что мне захотелось сказать ему об этом заранее, дабы он знал, что я о нем думаю и почему он заслуживает смерти.
Вытянувшись на моем убогом ложе, он прижался ко мне всем телом и давай тыкаться носом мне в шею, тихо приговаривая, что он во мне не ошибся, что сейчас он меня отымеет и что я буду на седьмом небе от счастья. Изо рта у него пахло вяленой говядиной и репой, которые мы ели на ужин. Мы были оба в поту, он тек с нас ручьями. Спертый воздух стоял без движения, и всякий раз, когда он клал на меня ладонь, я чувствовала, как из-под нее струится липкая дорожка. Я лежала безвольная, бесстрастная, безмолвная. Совсем потеряв голову, он уже не знал, за что меня хватать, и, когда он на меня взгромоздился, я соединила пальцы у него на горле. Я сжала их несильно, играючи, так, словно не устояла перед его чарами, и поэтому он ничего не заподозрил. Затем я надавила, и из его горла вырвался сдавленный хрип. Я почувствовала огромное счастье, подымающуюся волну безудержного восторга. Я словно преодолела какой-то внутренний барьер, и внезапно мир изменился, сделался невероятно простым. Я закрыла глаза и как будто полетела сквозь пустое пространство, в черное звездное небо. Пока мои пальцы стискивали горло Фердинанда, я знала, что я свободна. Ни земля, ни эта ночь, никакая мысль не смогли бы удержать меня.
А затем произошло нечто странное. В тот самый момент, когда оставалось сделать последнее усилие, я вдруг разжала пальцы. Нет, то была не жалость и не минутная слабость. Никакая сила на свете, даже если бы меня начали бить, не сумела бы ослабить эту мертвую хватку. Просто я ощутила ни с чем не сравнимое наслаждение. Не знаю, как еще сказать. Задыхаясь от влажной духоты и медленно, но верно приканчивая лежащего на мне мужчину, я неожиданно поняла, почему я это делала: не из ненависти и не из самообороны — из наслаждения самим процессом. Ужасное, убийственное открытие! Я выпустила горло и с силой оттолкнула от себя Фердинанда. В этот момент я не испытывала ничего, кроме горечи и отвращения. То, что я его до конца не задушила, было уже неважно. Имели значение только эти несколько мгновений — в ту или другую сторону. Главное же, пришло понимание: я ничем не лучше Фердинанда и вообще кого бы то ни было.
Из легких Фердинанда вырвался нечеловеческий протяжный звук, похожий на крик осла. Он катался по полу, царапая горло и хватая ртом воздух, грудь его судорожно вздымалась, — это было неуправляемое тело, грозившее переломать все вокруг.
— Теперь ты понял, — сказала я. — Понял, с кем ты имеешь дело? В следующий раз я буду менее великодушной.
Я не стала ждать, пока он придет в себя. Он остался жив, этого мне было достаточно, с лихвой. Я оделась, выскочила из квартиры, сбежала по лестнице и оказалась на улице. Все произошло так быстро. Каких-то несколько минут. Самое поразительное, что Изабель даже не проснулась. Я чуть не прикончила ее мужа, а она даже не пошевелилась в своей постели.
Побродив два-три часа по городу, я вернулась назад. Было около четырех утра. Фердинанд и Изабель мирно спали в своих углах. Я прикинула, что до шести у меня еще есть немного времени, а потом начнется сумасшедший дом: Фердинанд будет метаться по комнате, размахивать руками и с пеной у рта обвинять меня во всех смертных грехах. Иного трудно было ожидать. Единственное, чего я не знала, так это как на все это отреагирует Изабель. Сердце подсказывало, что она примет мою сторону, но полной уверенности не было. Кто его знает, чью сторону примет человек в критические минуты, какие тараканы выползут на поверхность в самый неожиданный момент. На всякий случай я готовилась к худшему — если все обернется против меня, сегодня я могу оказаться на улице.
Изабель, как водится, встала первая. Это было не так-то просто: по утрам ее изводили боли в ногах и обычно полчаса она собиралась с силами. То утро выдалось для нее особенно мучительным, и, пока она тяжело раскачивалась, я занялась повседневными делами: как ни в чем не бывало поставила чайник, нарезала хлеб, накрыла на стол. Всё как обычно. Чаще всего Фердинанд дрыхнул до последнего, пока его нос не улавливал запах сваренной овсянки. Зная это, мы не обращали на него внимания. Он лежал лицом к стене и, казалось, крепко спал — может быть, крепче обычного. С учетом бурной ночи удивляться не приходилось, так что я восприняла это как должное.
