Гэмо задумался: жена иногда говорила мудрые слова. Наверное, страшно быть несуществующим писателем. То есть, с одной стороны, как бы числиться в них, быть при литературе, а с другой, ничего не мочь в ней, тайно терзаться своим творческим бессилием и дико завидовать тем, кто печатается, выпускает книги… Как он должен ненавидеть своих удачливых товарищей!
Несколько дней Гэмо пытался всучить какому-нибудь писателю рукопись, но безуспешно. Получив стипендию, он выкроил небольшую сумму, чтобы перепечатать рассказы на машинке. Заведующая редакцией Учпедгиза, вручая аккуратно сложенные в папку листы, сказала:
— Я прочитала рассказы. Они мне понравились. И машинистке тоже. Я знакома с писателем Геннадием Гором, говорила ему о тебе, и он согласился почитать твои рассказы и поговорить с тобой. Хочешь встретиться с ним?
— Конечно!
Неожиданная похвала окрылила Гэмо, и, едва добравшись до Озерков на медленно ползущем сквозь зимний, заснеженный, серый город трамвае, он рассказал об этом Валентине.
— И что ты теперь будешь делать? — спросила она.
Гэмо пристально посмотрел на нее. Она похудела, круглое лицо заострилось, в глазах, в которых он утонул при первой встрече, уже не было прежнего сияющего блеска. Ведь ей не только приходилось изобретать пищу для двух взрослых и растущего сына, но и пилить ножовкой дрова. Вот и сейчас она одевалась, чтобы расколоть несколько поленьев. Выхватив у нее ножовку и топор, Гэмо выскочил на улицу. Яростно распиливая дрова, размахивая топором, он думал о несправедливости мира, когда одни голодают, а кто-то в это время жиреет, набивает свое брюхо изысканной пищей. Денег совсем нет, сообщила Валентина, и это означало, что придется обращаться к единственному источнику — Петру Яковлевичу Скорику, который был поначалу очень недоволен скоропалительной женитьбой своего ученика и соавтора. Однако не было еще случая, чтобы он отказал в помощи, и Гэмо всегда старался вовремя расплатиться с ним.
За чашкой чая, последовавшей за неизменной жареной картошкой с луком, Валентина робко предложила:
— Может, тебе лучше заняться переводами, как раньше?
Да, переводы давали устойчивый доход, и при желании на них можно было неплохо заработать. Но тогда надо отказаться от собственного творчества или же свести писание до минимума. Может быть, она права. Сейчас сосредоточиться на переводах, а потом, когда появится некоторый достаток, можно вернуться и к творчеству.
— У меня есть идея. Если Геннадий Гор скажет, что дело плохо, — пока брошу писать, вернусь к переводам.
Геннадий Гор жил в так называемой «писательской надстройке» на углу канала Грибоедова и Чебоксарского переулка. Огромный дом стоял напротив больницы, и пока Гэмо медленно поднимался по лестнице на пятый этаж, вслед ему гремел похоронный марш Шопена, который играл духовой оркестр в переулке, у погребальной процессии.
Геннадий Гор, небольшого роста, совершенно лысый, в очках, сам открыл дверь и любезно пригласил войти гостя в тесную прихожую.
Стены писательского кабинета, как и ожидал Гэмо, скрывались за книжными полками, провисшими под тяжестью томов. Над низкой дверью, ведущей в другую комнату, висела картина. Это был портрет какого-то болезненного, бледного юноши. На лбу его зияла аккуратно вырезанная дыра, в которой виднелся желтоватый мозг с темными прожилками извилин. Геннадий Самойлович слегка картавил.
— Ну-с, — произнес Гор, — давайте вашу рукопись.
Перелистал несколько страниц, заглянул в конец и сказал:
— Пока будете пить чай, пожалуй, прочту ваши рассказы по диагонали.
Из кухни появилась жена Гора, дородная, очень большая женщина, фигурой скорее похожая на памятник, чем на живого человека. Все у нее было плотное и солидное: лицо, блестящая кожа, трудно было поверить, что у такого тщедушного хрупкого интеллигента может быть такая мощная супруга.
Она близоруко и ласково посмотрела на Гэмо, поздоровалась, поставила чашки с чаем на стол, нарезанный белый хлеб и масло и величественно удалилась, пока ее муж, водрузив на нос очки в металлической оправе, быстро шарил взглядом по страницам рукописи.
Гэмо, воспользовавшись паузой, навалился на сладкий чай, стараясь побольше съесть хлеба с маслом. Где-то громко тикали часы, капала из крана вода, а большая, величественная женщина, удалившись в недра писательской квартиры, растворилась в тишине, будто ее и не существовало.
Потом она снова возникла, улыбнулась Гэмо и наполнила чашку гостя свежим чаем. Взглянув на заметно убавившуюся горку хлеба, сказала:
— Кушайте, кушайте! Я еще принесу хлеба.
Но Гэмо уже стало немного стыдно за свою жадность, и он зачем-то пробормотал:
— Не успел пообедать.
— Тогда я вам принесу колбасы, — и через полминуты перед Гэмо стояла тарелка с нарезанной докторской колбасой, и тут уж трудно было удержаться.
Чтение продолжалось минут сорок. Насытившись, Гэмо осторожно встал и пошел вдоль книжных полок. Удивило обилие книг по этнографии и философии. Здесь стояли даже такие редкие тома, как «Золотая ветвь» Моргана, сочинения Леви Брюля, американских этнографов, книги по философии, тома «Еврейской энциклопедии», и множество художественной литературы. На отдельной полке — комплект довоенного журнала «Интернациональная литература».
— Ну-с, — Гор потянулся, аккуратно сложил листы рукописи, — теперь можно и поговорить. Что я должен сказать? Прежде всего — это весьма интересно. Интересно и непохоже на то, что обычно писали о чукчах, начиная от Богораза-Тана и Вацлава Серошевского и до Тихона Семушкина. Понимаете, ваш чукча предстает со страниц ваших сочинений обыкновенным человеком…
— Я именно этого и хотел! — не выдержал Гэмо, обрадованный возможностью наконец-то всерьез поговорить о написанном.
— То есть как? — удивился Гор.
— Я хотел показать, что чукча такой же нормальный человек, как и русский, узбек или эстонец… Никакой особенной психики у него нет, нет особых уж очень отличных от нормальных черт характера…
— А врожденная честность? Правдивость? У вас в рассказах ваши земляки и лгут, и даже воруют! Принято считать, что эти вредные привычки привнесены в вашу среду тлетворным влиянием капиталистической цивилизации.
— Я уверен, что эти черты процветали среди нашего народа задолго до того, как мы встретились с тангитанами…
— С кем?
— С тангитанами, — повторил Гэмо. — Так мы называем всех русских, белых людей.
— Интересно, — протянул Гор. — А как же с неиспорченностью натуры? Ведь первобытный человек в какой-то степени человек более чистый по сравнению с современным… Вы, молодой человек, противоречите многим признанным авторитетам этнографической науки, мало того, ваши суждения идут вразрез с положениями книги Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
Гэмо почувствовал страх. Еще этого не хватало.
Он уже слышал о больших идеологических ошибках ленинградских писателей, осужденных специальным Постановлением Центрального Комитета ВКП(б). О них говорил и профессор Плоткин на своих лекциях.
— Я этого не хотел, — выдавил из себя Гэмо, жалея теперь, что пришел с этими рассказами к Гору. — Я просто хотел написать правду.
— Правда как она есть, — наставительно произнес Гор, — к нашей советской литературе не подходит. Правда должна быть идейно направленной, служить строительству новой жизни. В литературе так было всегда. Так что если хотите добиться какого-нибудь успеха на этом поприще, улавливайте, что нужно руководству нашей партии, что в данное время нужно нашему народу… Вы кому-нибудь показывали ваши рассказы?
Гэмо назвал Кучерова. Гор поморщился.
— Для ленинградских журналов сейчас не лучшее время… Точнее, для оставшегося в единственном числе журнала «Звезда». «Ленинград» закрыли. В газеты не обращались? Например, в «Смену»?
Такая мысль приходила в голову Гэмо, но она почему-то не очень привлекала его. Ему казалось, что рассказы, опубликованные в газете, за малым исключением, никто не читает, тем более если это произведение совершенно неизвестного автора.
Гэмо ждал, что Гор захочет сам показать кому-нибудь его рассказы, но беседа, все больше уклонялась в сторону первобытных обычаев чукчей, в чем писатель оказался весьма сведущ по этнографической литературе, которую прочитал в большом количестве.
— Зачатки первобытного коммунизма, которые сохранились у малых народов Севера, — рассуждал Гор, помешивая ложечкой сахар в стакане, — требуют глубокого осмысления. Они могут быть полезны и современному советскому человеку.
Честно говоря, Гэмо не очень хорошо представлял себе, что из древних обычаев его народа могло бы пригодиться, например, такому сугубо городскому интеллигенту, как Геннадий Гор. Спросить об этом прямо как-то не поворачивался язык, притом Гэмо чувствовал, что такой вопрос будет в какой-то степени вызывающим, нарушающим отстраненную академичность беседы. Лично ему не очень нравились этнографические произведения европейских путешественников, где и чукчи, и эскимосы, и другие народы подвергались скрупулезному изучению, как бы пристальному разглядыванию через увеличительное стекло. Все это писалось с нескрываемым высокомерием и чувством превосходства. Даже выражения сочувствия и сострадания нецивилизованному образу жизни дикарей, довольно часто встречавшиеся в текстах, и многочисленные рецепты «спасения» несчастных аборигенов тундры и ледового побережья не вызывали отклика в душе Гэмо.
