Так вот почему она не показывается, подумал Феликс. Архитекторы… — Упругая струя воздуха из-под лопастей вентилятора била ему в лицо. Он приподнялся, немного отвернул вентилятор вбок.
Город… Дома на двенадцать этажей… Он почему-то вспомнил себя начинающим журналистом, газетчиком, приходившим на стройку «брать материал». На стройку ли, на завод, тем более — на шахту. Все, казалось ему, заняты серьезным, необходимым делом, и он один тычется со своими неуклюжими вопросами, путается под ногами, чтобы потом впопыхах смастерить свои двести строк. У него навсегда сохранился этот взгляд — снизу вверх — на людей, чей труд имеет результатом бесспорные, абсолютные ценности — будь то простой сапог или многоквартирный дом. Бесспорные — по сравнению с эфемерным и в общем-то довольно сомнительным делом, которое было его профессией…
Здесь нужны дороги, думал он, хорошие, удобные дороги, по которым пойдут машины в несколько рядов, встречными потоками. Нужны стальные вышки, и турбобуры, и вода, чтобы закачивать ее в скважины. Нужны дома с глубокими лоджиями, чтобы хоть немного укрыться от этой окаянной жары. Вот что здесь нужно — в первую очередь. Для чего этим людям, у которых будет своя нелегкая судьба и нелегкий хлеб, — для чего этим людям чьи-то — к тому же отдаленные на целый век — страдания, поиски, крушения?..
Над креслом висела карта с пометками — где карандашом, где чернилами — рукой Жаика, с числами — его привычка: делать пометки там, где он побывал, и ставить даты. Свободною от этих надписей пространства не хватило бы и для пятака. Возле карты находилась написанная густыми мазками картина, изображавшая морской бой на фоне залива: миноносец с огоньком красного флага на мачте и два белогвардейских корабля, окруженные столбами взбитой фонтаном воды… Бой, действительно случившийся в этих местах. И тут же, пониже, над сейфом — небольшая гравюрка: полуразрушенный мазар, связанный с именем красавицы и легендой, звучавшей бы вполне банально, если бы Феликс не услышал ее, сидя у этого мазара, из уст Жаика…
Здесь все было значительно, то есть обладало значением — убогий ли мазар или морской бой, равный для городка Трафальгарской битве…
Жаик не возвращался. Феликс, пробегая по корешкам книг, заметил среди них потертую матерчатую папку с вырезками из газет и журналов. Там хранились материалы, связанные с музеем, и между ними, знал он, его давний очерк.
О музее писали многие — может быть, оттого, что кроме музея в городке и не о чем было, по сути, писать, но все-таки скорее всего потому, что директор его и вправду был колоритной фигурой. Колоритной именно в той мере, которая как-то сама собой возникала под пером журналистов. В любой статье говорилось о коренном уроженце этих мест, непременно поминалась отара, которую он пас когда-то, и потом — мотор, на котором он уходил с рыбачьей артелью в море с началом путины, и потом — рабфак и «красная юрта», которой он заведовал, и школа, в которой он учительствовал, пока не был направлен в центр, в комсомольскую газету, где сделался через некоторое время заместителем редактора. Затем в очерках возникал некий хронологический провал, как бы неприметная снаружи пещерка, вымытая подземными водами в известковой скале, пещерка, которую сам Жаке именовал при случае «работой на лесоповале» где-то в Восточной Сибири. Зато дальше шло гладко: два десятка лет учительствования в родных краях, поездки по земле, исхоженной некогда маленьким чабаном, бескорыстный энтузиазм в постижении прошлого… И тут же — перечисление диссертаций и научных рефератов, присланных Жаику историками с благодарностью за помощь… Феликс тоже написал что-то эдакое в том, давнишнем своем очерке. Написал, не задумываясь, что Жаик ведь и сам вполне мог быть автором и статей, и рефератов, и тех же — впрочем, не «тех же»! — диссертаций…
Настроение, накатившее на него утром — там, на плато — вернулось к нему снова. Глухая тоска, почти отчаяние. Бежать, сказал он себе, шапку в охапку — и бежать. Не мучить Жаика дурацкими вопросами, никого не мучить, и себя тоже… Извиниться перед Жаиком, попросить машину — и в аэропорт…
Но он не попросил машину и покорно, с поддельным интересом, слушал Жаика, когда тот вернулся и угнездился в своем нелепом кресле, за нелепым столом, и что-то говорил — о котельной, цементе и трубах, которые обещали подбросить, но до сих пор… и поэтому… Покорно слушал, зная, что все равно никуда не уедет.
Он только спросил Жаке — о чем-то ведь надо же было его спросить — что это за гости из-за границы, о которых тот вскользь помянул… И Жаке, улыбаясь таинственно и загадочно, сообщил ему, что — не гости, а гость, и не откуда-нибудь, а из Кракова, заглянул к ним зимой, объезжая места, где когда-то жили ссыльные Томеш Зан, Бронислав Залеский, Янушкевич и многие другие, проходившие по делам 30-х, 40-х и 60-х годов прошлого века.
— О! — сказал он, покачивая головой и жмурясь. — Ты бы на него посмотрел! Волосы светлые, до плеч, глаза голубые, сам высокий, стройный, ему бы в кино сниматься, в «Крестоносцах». И звать его, кстати, тоже Зигмунт. Но про него тебе лучше Айгуль расскажет… — У него был такой вид, как будто он вот-вот подмигнет Феликсу и что-то еще прибавит. Но он не подмигнул, не прибавил, только рассмеялся, и глазки его снова юркнули в щелки век.
Так вот оно что, подумал Феликс, ворочаясь в кресле, которое вдруг показалось ему тесным. Вот оно что!..
— Но я хотел о другом рассказать, — оборвал смех Жаик. — Правда, не знаю, пригодится ли… Думал, приедешь, домой ко мне придешь, попьем чайку, побеседуем — тут кое-что тебе и покажу, обговорим все, как следует, обсудим… Ну ладно. Пускай это будет на первый случай моим подарком гостю, угощением, а дома я тебя все равно жду… — Выговаривая последние слова, он уже поднялся, уже открыл задребезжавшие тонким стеклом дверцы старого шкафа, достал снизу папку, и при этом в его голосе и движениях сквозило все нараставшее нетерпение, которое он безуспешно пытался скрыть. В папке лежали бумаги, выписки, на переплете была когда-то белая, теперь потемневшая наклейка с поблекшей надписью «Архив».
— Помнишь, прошлый раз ты говорил, что наткнулся на одно непонятное место в воспоминаниях друзей Чернышевского по каторге?.. Там было написано про Сераковского и какую-то дальнюю крепость… Гарнизон, где он службу отбывал… Будто бы оттуда был побег, потом солдат переловили и почти все погибли под шпицрутенами… Помнишь?..
Он-то помнил… Он это место знал, разумеется, наизусть, но Жаик — он-то как все запомнил?..
Однако Жаик, с привычной для него дотошностью, положил перед ним аккуратно, с ровными зубчиками по верху, вырванный из блокнота листок. На нем были выписаны те самые строки, о которых шла речь.
«Николай Гаврилович рассказывал нам довольно подробно о деятельности Сераковского в Оренбургских батальонах… Через несколько времени Сераковский получил от начальника дозволение — в воскресные дни читать евангелие солдатам… Чтение и беседы после чтения имели одним из своих последствий, что некоторые слушатели восчувствовали бремя жизни с незнакомою до того времени остротою, им невмоготу стало тянуть солдатскую лямку. И они бежали в Персию. Все бежавшие были пойманы. Их привели обратно, наказали шпицрутенами, некоторые из них под шпицрутенами умерли.»
С. Г. Стахевич. «Среди политических преступников. Н. Г. Чернышевский». В сб. «Н. Г. Чернышевский. 1928–1929 гг.»
Нашел-таки… — улыбнулся Феликс. Он, впрочем, не понимал, к чему перед ним оказалась эта выписка, но знал, что Жаик ничего не делает спроста.
— Ну и вот, — продолжал тот, потирая ладонь о ладонь, будто раскатывая глиняную колбаску, — в тот раз мы с тобой гадали, что это за гарнизон… Помнишь? А теперь смотри…
Он-таки совладал с собой, старина Жаик… В тот миг, которого он давно поджидал, — в этом Феликс не сомневался — он был спокоен, как тибетский лама. Он восседал в своем кресле с бесстрастным, отрешенным лицом, и жест, которым протянул он Феликсу второй, точно такой же листок, был царственно-величав и вместе с тем небрежен. Что это был за миг!.. Феликс, принимая листок, невольно задержал взгляд на Жаике.
— Читай, читай, — сказал Жаик и, отвернувшись, стал смотреть в окно.
Сверху на листочке значилось бисерно-мелким, но внятным почерком Жаика: «Из донесения командира Оренбургского корпуса — военному министру от 10 января 1850 года».
Дальше в расчерченной графами решетке стояли цифры, поясняемые пометкой: «с 1 января 1849 года»:
Ниже называлось укрепление, расположенное в прошлом на Кургантасе, то самое, развалины которого, присмотревшись, можно было разглядеть, не выходя из кабинета, в окно. И графы были заполнены таким образом:
29 26 13 788
Цифра «13», написанная крупнее остальных, вдобавок; была заключена в квадратик, очерченный красным карандашом.
