– Ну, чего встали? Очищай давай, пока не засохло!
Работа кипела, кто скребком, кто циклей очищали днище. После окатили водой и прошлись щеткой. Народ постепенно рассосался, рыбаки люди занятые. Шпак запоздало спохватился:
– Неудобно, нужно бы людей отблагодарить. Я сбегаю.
Дед обиженно отреагировал:
– Зачем бегать, я что, умер?
В домике накрыли стол – водка, колбаска, огурчики, помидорчики, вареные яйца и хлебушек. Дедова сумка была самобранкой. Пригласили Николаича и Гросс-адмирала. Первый принес сало, второй – плавленый сырок «Дружба». Утомленные работой, выпивали с удовольствием, гости поучали новичков. Временно непьющий Качалов залез в сарай, это была пещера Алладина. Из сарая периодически доносилось – «Ничего себе!», «Что я нашел!», «Тут еще на верхней полке добра полно!» Наконец счастливый перепачкавшийся доктор вылез из сарая, к груди он прижимал какую-то старую, ржавую попиздрукцию, глаза его горели.
– Вы только посмотрите!
– Док, а что это такое?
– Какая разница, ей же лет сто, не меньше!
Водку допили, гости разошлись, Причал окутали вечерние сумерки. И был день, и был вечер, день второй.
Наступили чудные времена, каждый день после работы «бригада ух» собиралась на Причале, ну а в выходные они торчали там с утра до вечера, иногда оставаясь на ночь. В отличие от дачной барщины, это был труд в радость. Моряки знают, что Ял-6 – это главная флотская единица, можно сказать, культовая, и для моряка является партой.
Ялик просушили, очистили от старой краски и конопатки. Встал вопрос с материалами для ремонта, неожиданно выручил сосед Вася Крысюк. У Васи были серьезные семейные проблемы, от которых он скрывался на Причале. Его жена, урожденная Трубецкая, от большой бабской любви и не меньшей бабской дурости взяла фамилию мужа и через пятнадцать лет совместной жизни была на грани сумасшествия. Мало того что она была Крысючкой, так еще и дети были Крысюками. Вася служил мичманом на шкиперских складах и нужд флота со своими личными не различал. Сам того не ведая, он претворял в жизнь интерпретированный принцип Генри Форда: «Что выгодно Крысюку, то выгодно флоту». Дом – полная чаша, жена всегда в обновах, но ей никто не завидовал, потому что Крысючка!
Вася снабжал всем, и краской, и олифой, и суриком, даже принес дубовые заготовки для ремонта шпангоутов. Делал он это не потому, что был добрым, добрых на склады не берут, а потому что девать некуда.
Через пару недель ударного труда к ним прибился кот. Понятное дело, люди работают, выпивают, закусывают, и, естественно, появляются объедки, и вот тут уж без кота никак. Дед чесал за ухом рыжего бродягу.
– Нужно кота назвать, а то не по-людски как-то.
Морев внес предложение:
– Давайте назовем Чебурек, чтоб знал, сволочь, что с ним будет, если воровать начнет.
Кот оказался сообразительный и на Чебурека стал отзываться сразу.
Месяц пролетел незаметно, ялик сиял, как пасхальное яичко, почти готовый к спуску на воду. Оставалось покрасить днище необрастайкой и обозначить ватерлинию. Доктор перебрал двигатель и заменил на поршнях кольца, благо в сарае имелся запасец. Гросс-адмирал подарил новое магнето, и теперь ветеран заводился с полоборота. Шпак под грудой барахла нашел в сарае мачту, это был настоящий праздник, потому что Ял-6 с мотором и без мачты – это уже что-то совсем огражданившееся. Вообще мачта на яле не просто рангоут – это тотемный столб военно-морского флота! Циклевали ее бережно, битым стеклом, снимая темно-серый налет неухоженного старого дерева. Дважды покрыли дефицитнейшим яхтеным лаком, закрепили новые ванты и поставили сушиться. В ожидании Крысюка с краской-необрастайкой отдыхали рядом с яликом. Вдыхая ароматы краски, дерева и олифы со скипидаром, Морев рассматривал друзей – уставшие, небритые, перепачканные краской, руки в ссадинах… Ему подумалось: что именно имел в виду Белинский, утверждая, что труд облагораживает человека? Чебурек свернулся калачиком на коленях у Деда и сыто спал, кот безошибочно определил ответственного за кормежку и не отходил от него ни на шаг. Наконец появился Вася с трехлитровым бутылем необрастайки.
– Принимай, мужики, для вас специально новую бочку открыли!
Дружно растирая кистями жутко вонючую краску, за полчаса днище выкрасили. На запах вылез из своего убежища Гросс-адмирал.
– Во блин! А я, честно говоря, думал, что у вас энтузиазма не хватит.
Оттирая щедро смоченной в растворителе тряпкой засохшую на руках краску, Дед ответил ему философски:
– Энтузиазм, Вова, продукт скоропортящийся, а это совсем другое, это просто жизнь, в которой даже работа в удовольствие.
Его поддержал Морев:
– Это, Дед, ты точно сказал, мне жена уже побаивается ультиматумы ставить – «Или я, или Причал», знает, что выбор может оказаться неожиданным.
У доктора душа рвалась наружу, во-первых, потому что трезвый, во-вторых, потому что очень впечатлительный:
– А давайте завтра утром устроим торжественный спуск на воду!
Как и положено на флоте, кто инициативу проявил, тот ее в жизнь и воплощает.
– Принято! Док, будешь проводить торжественный митинг.
Качалов подошел к предстоящей процедуре серьезно.
– А речь длинную готовить?
– Это насколько у тебя совести хватит.
Утром следующего дня на мостке рядом с домиком Гросс-адмирала стоял строй из трех человек и кота. Чебурек с большим синим бантом на шее важно сидел рядом с Дедом. Торжественно вышагивая, перед строем появился Качалов. На нем были надеты высокие черные носки и сандалии детского покроя, отутюженные шорты со стрелками и белая рубашка с длинным рукавом, застегнутая на все пуговицы, в руке он держал мелко исписанный тетрадный листок.
– Товарищи! Торжественный митинг, посвященный спуску ялика на воду, считаю открытым!
От неожиданности у Шпака изо рта выпала папироса, а наблюдавший за происходящим со стороны не успевший с утра похмелиться Гросс-адмирал со страху громко икнул, вскинул руку в пионерском салюте и застыл.
Если бы великие кутюрье увидели этот ранее не известный стиль в одежде, то Дольче наверняка свалился бы с инфарктом, а Габбану скосил бы инсульт. После длинной, невнятной, но очень торжественной речи ялик поставили на ровный киль, подложили катки и столкнули на воду. Шпак залез в ялик и, отталкиваясь от дна свежевыкрашенным веслом, подогнал его к месту стоянки. Ял раскрепили за нос и корму и для надежности пристегнули к мостку цепью. Осталось поставить мачту и принести якорь. С мачтой провозились долго, никак она не хотела встать на место. Наконец, намертво прижатая наметкой и растянутая вантами, отциклеванная и отлаченная, она янтарем заиграла на солнце. Притащили якорь, кошка из хлипких металлических прутьев, которой пользовался старик Пухов, была несолидной. Якорь был настоящий, с рымом, штоком и лапами, прям как на корабле, только маленький. Такие якоря, обильно вымазанные чернью, обычно ставят у входа в организации, где служат моряки, далекие от моря. Причем чем вшивей организация, тем больше якоря. Морев приволок уложенный в бухту канат, просто привязать его к якорю было бы неэстетично, да и нарушало бы общий блеск и красоту яла. Заведя канат через скобу, Морев с Дедом делали сплесень. Как и положено, один раздвигал пряди, другой пробивал расплетенные концы настоящей боцманской свайкой. Сплесень получился надежный и красивый, осталось убрать торчащие пряди. Тут появился доктор со скальпелем в руке и выступил с авраамической инициативой – обрезал концы. Стол накрыли прямо на тамбучине, закрывающей двигатель. Она была плоской и ровной, и с нее ничего не падало. Дед накрыл ее скатеркой и начал манипуляции с сумкой. Стол получился богатый, гости тянулись весь день. Друзья сидели в ялике пьяные и счастливые, и увидели они все, что создали, и было это хорошо. День тридцатый.
Как и полагается, со сменой владельца выдали новый судовой билет, и у ялика, и, соответственно, у халабуды, появился новый номер. На белоснежном борту красовался набитый через трафарет черной краской номер – «КСМ 2408 ПП 45». И на двери домика теперь была новая табличка – «2408». Судовой билет выписали на Доктора, и он, распираемый гордостью, завел себе новые визитки – «Качалов Александр Александрович, судовладелец. Тел. 46–40–20».
Годы шли, они освоились и стали на Причале своими, и Чебурек прижился, у него была своя территория, на которую чужаки не допускались. Даже Мишка со своей лихой ватагой, регулярно совершающий рэкетирские рейды вдоль Причала, Чебурека почтительно обходил, понимал, кот чейный. В домике появился старый громко ворчащий холодильник, электроплитка и кровать с панцирной сеткой. Рыбу теперь ловили не только спиннингами, но и на более серьезную снасть, которую тщательно прятали в сарае. И уловы теперь состояли не только из ставриды, окуня да луфаря, иногда в ухе плавали аппетитные куски осетра, а на сковороде шкварчели зажаренные с корочкой куски камбалы. Серьезной рыбалке нехотя, не сразу обучил Петрович. Павел Петрович Бах был человеком не простым, и хотя никакой должности на Причале не занимал, фигурой был культовой. Его можно было позиционировать как Шамана. Он напоминал скелет, обтянутый кожей на пару размеров больше нужного. Она морщилась, отвисала на локтях, коленях и ненавязчивой обвислостью повторяла рисунок ребер на боках. Курил он как паровоз, ругался по поводу и без повода и принципиально не стриг ногти на руках: какая серьезная рыбалка без ногтей? В отличие от большинства людей, на Причал приходящих, он иногда с Причала выходил, то за хлебом, то за пенсией. Жил он, сам того не подозревая, по заветам библейским – «Воззрите на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их…» (Мф. 6: 26). Одно слово – дитя природы, про море и рыбу он знал все, он даже думал как рыба, но знаниями своими делиться не любил. Питался исключительно тем, что поймает, даже печь топил найденным в море топляком.
