— Наш народ живет в бедности, и за это его следует пожалеть, — с огорчением сказал Лев Исаевич; в его плутовато глядевших черными точечками заплывших глазках исхитрялась прочно гнездиться неизбывная меланхолия все на свете повидавшего и испытавшего человека. Он продолжил: — С другой стороны, я согласен с утверждением уважаемого Антона Петровича, что этот живущий в бедности народ еще к тому же и беден на мысль, на аналитические процессы, возникающие в развитом уме. Не будем чрезмерно концентрировать внимание на дикости этого всесторонне бедного народа, который наш почтенный Леонид Егорович изо всех сил старается отправить в коммунизм, но и совсем обойти этот вопрос стороной тоже никак нельзя. Однако тут же оговорюсь, я против учительства и наставлений, тем более суровых, с палкой в руках. Лучше пряник. Нужно уметь быть медоточивым, разумеется, в меру и к месту. А не то что палкой, но и простыми, доходчивыми разъяснениями, предназначенными в первую очередь для слабоумных, уже никого и ничему не научишь, господа. Я сочувствующий, и вижу, что народ, в силу перечисленных причин, вдвойне достоин жалости, а значит, и утешения. И я даю ему это утешение в виде быстро изданных и относительно дешевых книжек не слишком хитрого содержания… Тут вам и всякие любовные душещипательные драмы, и криминальная бормотуха, и поучительные, хотя и вымышленные историйки из нашего исторического прошлого, — читая такого пошиба литературу, легко отвлекаешься от тягот натуральной жизни и забываешься как бы легким, приятным сном.
Питирим Николаевич, пока Плинтус не спеша, даже лениво, как и полагается прочно сидящему на осетровых вдовы сибариту, вел свое рассуждение, смотрел на него со жгучей ненавистью. Предполагая дать своему хозяину суровую отповедь, он пытался унять сердцебиение, но жаркий комочек, разбрасывавший по груди гневные слова и сам скакавший, как мячик, метался до тех пор, пока не застрял в горле, тем самым лишив писателя возможности заговорить. Писатель имел вид больного чахоткой, хотя в действительности был что называется двужильный и вполне мог поработать еще в воловьей упряжке. Болезненность его облику придавали страсти, полыхавшие в его груди, сжигавшие его сердце. А с некоторых пор главной его страстью и стала бешеная ненависть к издателю Плинтусу.
Как и все присутствующие, Питирим Николаевич был человеком словно бы без возраста, этаким детским человеком почтенных лет. Он жил одиноко, жена ушла от него, не выдержав нищеты, впрочем, это скорее духовное, чем физическое одиночество пытались разделить с ним ветхая старушка мать и свихнувшийся младший брат, с некоторых пор не встававший с постели и только и знавший что овечьим блеянием умолять всех оставить его наконец в покое. Их попытки прибиться к Греховникову полноправными домочадцами нацеливались прежде всего на истребление тех скромных средств к существованию, которые он добывал. Питирим Николаевич, однако, упорствовал в стремлении жить исключительно литературным трудом, и Лев Исаевич, пользуясь этим, с успехом побуждал писателя беспрерывно сочинять те самые истории, которые он затем в типографски обработанном виде выпускал из своей жалостливой к народу, щедрой руки. Но у Греховникова была еще и самовоспетая гениальность, которую он вовсе не хотел терять из-за воззрений Льва Исаевича на читательские потребности масс, поэтому он горячился. К тому же, надо признать, Лев Исаевич платил скудно. А ведь взял в свои руки чуть ли не все издательское производство Беловодска. Чего только не сделаешь для страждущих масс! Но и на достигнутой вершине славы и богатства Плинтус нуждался в жалком, одаренном и быстропишущем Греховникове, хотя и угадывал его неприязнь. Он привязывал к себе беспокойного писателя обещаниями со временем непременно издать его глубокомысленные творения, лежащие в столе в ожидании своего часа.
Понимал, ей-богу, понимал Питирим Николаевич, что надо встать с суровым и каменным лицом и вдруг ощериться, брызнуть слюной на Плинтуса, бросить ему в лицо салфетку или вилку, или бокал, выкрикнуть: негодяй! — но не делал этого. Мешал сытый желудок, многое мешало, сердце застряло в горле, вино было превосходным, и с его сияющей в крови помощью легче переносилась перспектива вечного подневольного труда на жирного штурмана корабля дураков. О, как ненавидел в эту минуту писатель, великий тугодумный труженик-реалист, свой народ, который с охотой поддавался сладким обманам и утопиям жирной туши, смеявшейся над ним!
Такая компания сидела в салоне вдовы Ознобкиной, в просторной и богато изукрашенной комнате, под широко и узорчато разметавшей светлые сосульки люстрой. Не впервые видела этих людей перед собой хозяйка и знала наперечет все их словеса. Лицо у нее, в красном переливающемся шелке возлежащей на красном плюше, сделалось тоже красным от курения из резинового шланга, соединенного с неустанно кипящей колбой, запылало, как угли в печи. Лев Исаевич, взглянув на даму, не удержался от соображения, что хорошо бы навалиться на нее своей огромной тушей, побаловать над нею сверху, похотливо сверля глазками и криво усмехаясь. Греховников же понял и перехватил его мысль и, тоже уставясь на вдову, внезапно опалился жаром любви к ней, сразу ставшей как бы давней и испытанной, неугасимой, твердой, как кремень.
Правда, эта любовь скверно путалась у него со съеденной осетриной и отрыгивала отменным белым вином, которое вдова подавала к столу. Это проще простого объяснить, Питириму Николаевичу, естественно, хотелось жить так же сыто и беспечно, как жила вдова, хотелось жить с ней, под ее крылом, не ведая забот о хлебе насущном, уж он бы тогда написал книжки что надо! Неодолимое искушение подталкивало его подбежать к закутавшейся в красный саван Кате Ознобкиной и при всех потребовать ответа: любит ли она его? Ведь он-то любит! Питирим Николаевич, окончательно растратив возможность иметь возраст и солидность, смотрел на вдову ягненком, школяром, влюбившимся в свою учительницу и с вожделением ждущим минуты, когда она накажет его за очередную провинность. И он подбежал бы к ней за наказанием и счастьем, но вдруг глаза Кати Ознобкиной округлились от изумления, а брови поползли вверх и спрятались под светлыми кудряшкам волос, падавшими на лоб.
Вдова смотрела поверх голов своих гостей, Греховников проследил за ее взглядом, и все сделали то же самое. Они увидели, что стена медленно и бесшумно, не создавая мусора, расползается на высоте, где этому действию никак не мешало наличие возле нее низкого полированного столика с запасными закусками и винами. В образовавшемся провале царила сумрачная пустота, в своей абсолютности не оставлявшая и намека на вообще-то существующую соседнюю комнату, и в этой пустоте внезапно возникла, приняв горделивую позу, Кики Морова, секретарша мэра. От удивления и ужаса никто не мог проронить ни звука. Кики Морова выставила из распахнувшегося платья стройную ногу и утвердила ее на узкой голове какого-то змееподобного существа, с улыбкой полного удовлетворения извивавшегося на неровно запечатлевшейся границе гостиной и, судя по всему, близкого ада, откуда оно приползло. Секретарша была в длинном серебристом платье, переливавшемся, как звезды, вид у нее был, можно сказать, астрологический, и она коварно и торжествующе ухмылялась. И все же ее усмешка была лишь приклеенным к серьезному, едва ли не зловещему лицу кусочком чужой маски. Что-то глубокое и страшное замышляла Кики Морова, рыжая и темная, бестия, посеребрившаяся в тяге к звездам.
Но хозяйка салона не испытывала в эту необыкновенную минуту настоящего испуга. Ее дом не рушится и наглая секретарша, и без того забравшая в городе немалую власть, не шествует победоносно по развалинам, — это сон, легкий бред, вызванный неумеренным курением. Это испарения. И вдова без содрогания и трепета поддалась чарам Кики Моровой, как, в конечном счете, и ее гости.
Не так думал летописец Шуткин. Происходящее не представлялось ему сном, и он не искал способа поскорее проснуться и избавиться от кошмара. Мартын Иванович оставался на твердой почвой реализма — настолько, насколько это было возможно в создавшихся условиях. Нелегко это было. Еще недавно Мартын Иванович мог бы наставлять в простом и ясном взгляде на законы природы разных бредовых людишек, не знающих, чем занять себя, и потому притыкающихся к суевериям. Однако его педантизму больно доставалось с тех пор, как явлено было чудо раскалившегося в руке бывшего мэра ключа. И совсем сомнительным сделалось положение Мартына Ивановича под сенью привычного мировоззрения теперь, когда он, приближаясь в сумерках к особняку на Кузнечной, где намеревался получить совет от городских мудрецов, увидел Кики Морову, величаво шагавшую в том же направлении. Не пользуясь дверью, Кики Морова вошла в дом прямо через стену. Она исчезла в каменной толще. Что должен был подумать об этом бедный правдолюбец? Подбежав к окну, он отыскал взглядом щель в неплотно сдвинутых портьерах и многое увидел в залитой ярким электрическим светом гостиной.
