Не спешите, Трейдер. И учтите следующее. Как я уже сказала, такое может случиться с каждым. Думаете, я не бывала в таком положении? Ждешь год, ждешь всю жизнь. И вдруг – как гром среди ясного неба: ты, оказывается, никому не нужен. Раньше она клялась, что жить без вас не может, а теперь говорит: проваливай. Я понимаю, каково потерять такую женщину, как Дженнифер Рокуэлл. Желающих прийти вам на смену – хоть отбавляй. Свято место пусто не бывает. Ведь у нее был темперамент – дай Боже, правда, Трейдер? Знаю я этих дамочек. Такая никого из ваших друзей не обойдет вниманием, а потом и до братьев доберется. Под одеялом предложит им такой подарок, что закачаешься, – вы понимаете, о чем я? Все они такие, Трейдер. Все такие. Послушайте меня. Шутки в сторону. Она кое-что сказала перед смертью, Трейдер. Предсмертные слова имеют особый вес.
О чем вы, детектив?
Я о том, что диспетчер принял сообщение в девятнадцать тридцать-пять. Мы прибыли на место преступления через считанные минуты. Вы не поверите, но она была еще жива. И назвала ваше имя, Трейдер. Это слышал Энтони Сильвера. Это слышал Джон Макатич. Это слышала я. Она вас предала. Как вам это нравится, Трейдер? Подумать только. Вдобавок ко всему эта стерва вас предала.
Так проходит сорок пять минут. Он повесил голову. Признание как доказательство виновности теряет свою ценность пропорционально времени допроса. Да, ваша честь, после двух недель беспрерывных допросов он сознался. Но я морально готова сидеть здесь шесть часов, восемь, десять. Пятнадцать.
Скажите это сами, Трейдер. Просто скажите, и все. Ладно, я буду настаивать на нейтронно-активационной экспертизе. Чтобы установить, стреляли вы в последнее время из огнестрельного оружия или нет. Вы согласитесь пройти через полиграф? Через детектор лжи? Я-то знаю, какова будет следующая стадия. Вам придется предстать перед большим жюри, Трейдер. Да, вы меня правильно поняли… Гм-м. Ну хорошо, начнем с начала. Придется повторить все заново. А потом еще раз. И еще.
Он медленно поднимает голову. У него ясный взгляд. Ясное лицо. Взволнованное, но ясное. И в этот момент я отчетливо сознаю две вещи. Во-первых, он невиновен. Во-вторых, он может это доказать.
Представьте себе, детектив Хулигэн, мне известно, что такое большое жюри. Это слушания в суде присяжных, которые имеют целью установить, есть ли основания для возбуждения уголовного дела. Вот и все. Вы, наверно, полагаете, что я путаю суд присяжных и Верховный суд. Как те тупые подонки, которые проходят перед вами в этом кабинете. То, чем вы сейчас занимаетесь, – это… жалкие потуги. Сочувствую вам, Майк. Послушайте себя. Вы поете с чужого голоса. Вашими устами вещает полковник Рокуэлл. Беднягу можно пожалеть, но ему должно быть стыдно так вас использовать. Однако задумано неплохо… очень неплохо. На прошлой неделе у меня было с десяток встреч – с матерью, с братьями. С моими друзьями. С ее друзьями. Я открывал рот, но не мог произнести ни звука. Только сейчас ко мне вернулась связная речь. Прошу вас, давайте продолжим. Не знаю, насколько можно доверять вашим словам. Многое из того, что вы тут наговорили, не укладывается ни в какие рамки. Полагаю, что результаты баллистической экспертизы – подлинные, и мне остается только смириться с тем, что в них записано. Возможно, вы сами согласитесь мне подсказать, где здесь правда, а где – шантаж. Майк, вы нагородили Бог весть что, пытаясь придать этой истории таинственность. Сами понимаете, это бред. Хотя концы с концами сходятся. Но здесь есть настоящая тайна. Непостижимая тайна. Когда я говорю, что готов убить Дженнифер – это чистая правда. В тот вечер, когда она умерла, наши отношения были прежними: я сам был к ней привязан и не сомневался в ее преданности. Но теперь… Майк, в действительности было вот как: эта женщина словно сошла на землю с небес. Знаете, что я вам скажу? Лучше бы я и в самом деле убил Дженнифер. Арестуйте меня. Увезите в тюрьму. Отрубите мне голову. Лучше бы я ее убил. Своими руками. Не оставив дырок от пуль. Потому что это куда лучше, чем нынешний кошмар.
Если бы вам довелось заглянуть в наблюдательное окошко, то окончание допроса не показалось бы вам слишком странным – эти стены и не такое видели. При виде вышеупомянутой сцены любой из убойного отдела лишь покачает головой и со вздохом пройдет мимо.
Подозреваемый и следователь держатся за руки. У обоих текут слезы.
Я плачу о нем; я плачу о ней. Я плачу о себе. О том, что я делала с людьми в этих стенах. О том, что эти стены сделали со мной. Они меня давили и растягивали. Все мое тело, снаружи и изнутри, покрылось налетом, похожим на тот, который я обнаруживаю по утрам у себя на языке.
Спала до полудня; меня опять разбудил посыльный, прибывший от полковника Тома. Доставлена дюжина алых роз – «с извинениями, любовью и благодарностью». А также запечатанная папка. В ней протокол вскрытия. Его заказал, а скорее всего и отредактировал полковник Том. Кассету я видела. Теперь надо прочесть текст.
Потребовалось четыре кружки кофе и полпачки сигарет, чтобы хоть немного утихомирить печень, которая ночью вздулась, как тесто. Потом нужно было принять душ. Когдая, подпоясав халат, уселась на диван, время подходило к двум. У меня есть аудиозапись, которую сделал по моей просьбе Тоуб, – она мне ужасно нравится: восемь различных версий «Ночного поезда». Оскар Питерсон, Джорджи Фейм, Моуз Эллисон, Джеймс Браун. Для нас это своеобразный гимн дешевой квартире. Плату вносим чисто символическую. Мы ее даже не замечаем. Ночной поезд замечаем, а квартплату – нет. Так вот, я кручу на магнитофоне эту пленку – и одновременно верчу в руках канцелярскую папку. Десять лет пила без передышки, допилась до того, что стала дуть на мороженое, а следующие десять лет маюсь от похмелья (и еще лет двадцать промучаюсь). Да и вчерашний день, мягко говоря, на пользу не пошел. Чувствую свой лишний вес и нездоровую бледность; после душа не проходит испарина.
* * *
Наес est corpus. Данное тело:
Дженнифер, у тебя был рост метр семьдесят, вес пятьдесят семь килограммов.
Содержимое твоего желудка составил полностью переваренный завтрак, включавший в себя яичницу и бутерброд с лососиной, а также обед – частично переваренная лазанья.
Синюшность обнаружена только там, где ей следовало быть. Твое тело не ворочали. Не перетаскивали с места на место.
Отдача. У тебя на правой руке и предплечье обнаружены микроскопические частицы крови и ткани. У нас это называется «отдача».
Кроме того, правая рука у тебя скрючена из-за трупного спазма. Или от трупного окоченения. Изгиб курка и рисунок рукояти отпечатались на твоих тканях. Ты очень крепко сжимала револьвер.
Дженнифер, ты сама себя убила.
Дело закрыто. Конец.
В полицейском управлении это не обсуждается. Ходим как побитые. Но теперь никто не сомневается, что вечером четвертого марта Дженнифер Рокуэлл покончила с собой.
Если бы она села в машину, проехала сто миль к северу и пересекла границу штата, то умерла бы невиновной. Но у нас в городе самоубийство считается преступлением. Она совершила преступление. В своем роде идеальное преступление. Да, она не избежала разоблачения. Зато избежала наказания.
И публичного позора тоже избежала. Если это можно назвать позором. Спросите у коронера, который осмотрел труп и снял все подозрения.
Если заглянуть в глубь веков, коронером раньше называли сборщика податей. Как говорили римляне: Coronae custodium regis. Хранитель царских поборов. Он взимал налоги с мертвецов. Все имущество самоубийц конфисковывалось в пользу казны. Наравне с имуществом других преступников.
В наши дни городской коронер трудится в управлении судебно-медицинской экспертизы. Зовут его Джефф Брайт; он приятель Тома Рокуэлла.
Брайт написал: «Причина смерти не установлена». Полковник Том. насколько я знаю, настаивал на формулировке: «Смерть наступила в результате несчастного случая». В конце концов они сошлись на первой версии. Как и мы все.
* * *
Повторю, я никогда не чувствовала с ее стороны ни тени осуждения, даже когда была совершенно беззащитна перед любым выражением презрения. И сегодня не мне судить Дженнифер Рокуэлл. Самоубийство, как и все великие потрясения, исходы и поражения, случается там, где нет выбора.
Зато страдания – полной мерой. Мысленно возвращаюсь к тому времени, когда Рокуэллы заточили меня, в полубессознательном состоянии, у себя в доме. У Дженнифер – она тогда была стройнее и трепетнее, чем в зрелые годы, – хватало своих забот. В девятнадцать лет она запуталась в каких-то неприятностях. Это был выверт затянувшегося отрочества. Сейчас я припоминаю, как ее родители нервно мерили шагами гостиную. Вроде бы речь шла о каком-то отвергнутом друге, который то ли не хотел, то ли не мог от нее отказаться. Да, а еще всплыла некая подруга (кажется, что-то связанное с наркотиками), она же соседка по университетскому общежитию. Дженнифер вздрагивала от каждого телефонного звонка, от стука в дверь. Но, несмотря на страхи и переживания, она каждый вечер заходила ко мне, чтобы ободрить и почитать вслух.
